Триумфальная арка - Эрих Ремарк

— Вы не окажете мне любезность? — спросила Кэт, когда они пришли к ней в отель.

— Разумеется. Если только смогу.

— Пойдемте со мной на бал к Монфорам?

— А что это такое, Кэт? Никогда не слыхал.

Она уселась в кресло. Оно было очень большое, и Кэт казалась в нем какой-то особенно хрупкой — словно статуэтка китайской танцовщицы.

— Для парижского высшего света бал у Монфоров — главное событие летнего сезона, — пояснила она. — Он состоится в следующую пятницу в особняке и в саду Луи Монфора. Это имя ничего вам не говорит?

— Ничего.

— Вы не составите мне компанию?

— Но меня никто не приглашал.

— Я сама достану вам приглашение.

Равик недоуменно посмотрел на нее.

— Зачем это, Кэт?

— Мне очень хочется пойти. Но не одной.

— Неужели вам не с кем идти?..

— Мне хотелось бы с вами. Я ни за что не пойду с кем-нибудь из моих прежних знакомых, теперь я не выношу их.

— Понимаю.

— Это самый прекрасный и последний праздник под открытым небом. За минувшие четыре года я не пропустила ни одного. Сделайте мне одолжение.

Равик понимал, почему она хочет пойти именно с ним. В его обществе она будет чувствовать себя увереннее. Он не мог ей отказать.

— Хорошо, Кэт, — сказал он. — Только не надо доставать специально для меня приглашение. Просто скажите хозяевам, что придете не одна. Этого, полагаю, будет вполне достаточно.

Она кивнула.

— Разумеется. Благодарю вас, Равик. Я сразу же позвоню Софи Монфор.

Он встал.

— Значит, заеду за вами в пятницу. А ваш туалет? Вы уже подумали о нем?

Она взглянула на него исподлобья. На ее гладко причесанных волосах играли резкие блики света. Головка ящерицы, подумал Равик. Гибкое, сухое и жесткое изящество бесплотного совершенства, не свойственное здоровому человеку.

— Собственно говоря, с этого мне и следовало начать, — сказала она в некотором замешательстве. — Это будет костюмированный бал, Равик. Бал в саду при дворе Людовика Четырнадцатого.

— О Господи! — Равик снова сел.

Кэт рассмеялась непринужденно и совсем по-детски.

— Вот бутылка доброго старого коньяку, — сказала она. — Хотите?

Равик отрицательно покачал головой.

— Что только не взбредет людям в голову!

— Они каждый год устраивают что-либо в этом роде.

— Тогда мне придется…

— Я сама позабочусь обо всем, — поспешно прервала она его. — Не беспокойтесь. Я раздобуду вам костюм. Что-нибудь совсем простое. Вам его даже не придется примерять. Пришлите мне мерку.

— Кажется, рюмка коньяку мне все-таки не помешает, — сказал Равик.

Кэт пододвинула ему бутылку.

— Не вздумайте только теперь отказываться. Он выпил рюмку. Двенадцать дней, подумал он. Пройдет двенадцать дней — и Хааке будет снова в Париже. Двенадцать дней — их надо как-то убить. Вся его жизнь сводилась теперь к этим двенадцати дням, и ни о чем другом он думать не мог. Двенадцать дней — за ними зияла пропасть. Не все ли равно, как проводить время? Костюмированный бал? Могло ли вообще что-либо казаться смешным в эти зыбкие две недели?

— Хорошо, Кэт, я согласен.

Он еще раз зашел в клинику Дюрана. Женщина с рыжевато-золотистыми волосами спала. На лбу у нее выступили крупные капли пота. Лицо слегка разрумянилось, рот был полуоткрыт.

— Температура? — спросил он сестру.

— Тридцать семь и восемь.

— Не так уж и плохо.

Он склонился над влажным лицом больной. В ее дыхании больше не чувствовалось запаха эфира. Чистое дыхание, свежее и ароматное, как тимьян. Тимьян, вспомнил он. Горный луг в Шварцвальде. Задыхаясь, он ползет под палящим солнцем, снизу доносятся возгласы преследователей — и одуряющий запах тимьяна. Странно, как легко забывается все, кроме запахов. Тимьян… Даже через двадцать лет этот запах будет снова воскрешать всю картину бегства в Шварцвальде, из отдаленных закоулков памяти всплывут все подробности, точно это произошло только вчера. Впрочем, почему же через двадцать лет? — подумал он. — Через каких-нибудь двенадцать дней…

Равик вернулся в отель. Было около трех. Он поднялся по лестнице. Под дверью лежал белый конверт. Он поднял его. На конверте стояло его имя, но не было ни марки, ни штемпеля. Жоан, решил он, и вскрыл конверт. Из него выпал чек, присланный Дюраном. Равик равнодушно посмотрел на цифру, затем вгляделся внимательнее. Он не верил своим глазам: не двести франков, как обычно, а две тысячи. Должно быть, изрядно перетрусил, подумал он. Дюран, добровольно отдающий две тысячи франков! Вот уж поистине восьмое чудо света!

Спрятав чек в бумажник, он взял несколько книг и положил их стопкой на столик у кровати. Он купил их недавно, чтобы читать в бессонные ночи. С ним происходило что-то непонятное — книги приобретали для него все большее значение. И хотя они не могли заменить всего, тем не менее задевали какую-то внутреннюю сферу, куда уже не было доступа ничему другому. Он вспомнил, что в течение первых лет жизни на чужбине ни разу не брал в руки книги. Все, о чем в них говорилось, было слишком бледно по сравнению с тем, что происходило в действительности. Теперь же книги превратились для него в своего рода оборонительный вал, и хотя реальной защиты они не давали, в них все же можно было найти какую-то опору. Они не особенно помогали жить, но спасали от отчаяния в эпоху, когда мир неудержимо катился в непроглядную тьму мрачной пропасти. Они не давали отчаиваться, и этого было достаточно. В далеком прошлом у людей родились мысли, которые сегодня презираются и высмеиваются, но мысли эти возникли и останутся навсегда, и это уже само по себе было утешением.

Не успел он раскрыть книгу, как зазвонил телефон. Он не снял трубку. Телефон продолжал звонить. Через несколько минут, когда звонки прекратились, он взял трубку и спросил портье, кто звонил.

— Она не назвала себя, — заявил портье. Равик слышал в трубке чавканье.

— Это была женщина?

— Да.

— Она говорила с иностранным акцентом?

— Не обратил внимания, — сказал портье, продолжая чавкать.

Равик набрал номер клиники Вебера. Оттуда его не вызывали. Не звонили и от Дюрана. Тогда он попросил соединить его с отелем «Ланкастер». Телефонистка сказала, что оттуда его никто не вызывал. Значит, это была Жоан. Вероятно, она все еще в «Шехерезаде».

Через час телефон зазвонил опять. Равик отложил книгу, встал и, подойдя к окну, облокотился на подоконник. Легкий ветерок доносил снизу аромат лилий: эмигрант Визенхоф заменил ими увядшие гвоздики. В теплые ночи комната наполнялась запахом кладбищенской часовни или монастырского сада. Равик так и не мог понять, почему Визенхоф перешел на лилии: оттого ли, что он чтил память покойного Гольдберга, или просто потому, что лилии хорошо принимаются в деревянных ящиках. Звонки прекратились. Возможно, сегодня я усну, подумал он и снова улегся в постель.

Жоан пришла, когда он спал. Она сразу же включила верхний свет и остановилась в дверях. Он открыл глаза.

— Ты один? — спросила она.

— Нет. Погаси свет и уходи.

С минуту она колебалась. Затем прошла через комнату и распахнула дверь в ванную.

— Вранье, — сказала она и улыбнулась.

— Убирайся к черту. Я устал.

— Устал? От чего же?

— Я устал. Спокойной ночи.

Она подошла ближе.

— Ты только что пришел домой. Я звонила каждые десять минут.

Это была ложь, но он ничего не возразил. Успела переодеться, подумал он. Переспала со своим любовником, отправила его домой и явилась сюда в полной уверенности, что застанет меня с Кэт Хэгстрем. Тем самым она доказала бы, что я гнусный развратник, которого следует опасаться — каждую ночь у него другая. Как ни странно, хитро задуманная интрига всегда вызывала в нем восхищение, даже если была направлена против него самого. Он невольно улыбнулся.

— Чего ты смеешься? — резко спросила Жоан.

— А почему бы мне не посмеяться? Погаси свет: у тебя ужасный вид. И уходи поскорее.

Она словно и не слышала его слов.

— Кто эта проститутка, с которой я тебя сегодня видела?

Равик привстал на локтях.

— Вон отсюда! Или я запущу чем-нибудь тебе в голову!

— Ах вот что… — она пристально посмотрела на него. — Вот оно что! Значит, уже так далеко зашло!

Равик достал сигарету.

— Это же просто глупо. Сама живешь с другим, а мне устраиваешь сцены ревности! Ступай к своему актеру и оставь меня в покое.

— Там совсем другое, — сказала она.

— Ну разумеется!

— Конечно, совсем другое! — Вдруг ее прорвало. — Ты ведь отлично понимаешь, что это другое. И нечего меня винить. Я сама не рада. Нашло на меня… Сама не знаю как…

— Такое всегда находит неизвестно как…

Жоан не сводила с него глаз.

— А ты… В тебе всегда было столько самоуверенности! Столько самоуверенности, что впору сойти с ума! И ничто не могло прошибить ее! Как я ненавидела твое превосходство! Как я его ненавидела! Мне нужно, чтобы мною восторгались! Я хочу, чтобы из-за меня теряли голову! Чтобы без меня не могли жить. А ты можешь! Всегда мог! Я не нужна тебе! Ты холоден! Ты пуст! Ты и понятия не имеешь, что такое любовь! Я тогда солгала тебе… Помнишь, когда сказала, будто все произошло потому, что тебя не было два месяца? Даже если бы ты не уезжал, случилось бы то же самое. Не смейся! Я прекрасно вижу разницу между тобой и им, я знаю, что он не умен и совсем не такой, как ты, но он готов ради меня на все. Для него только я и существую на свете, он ни о чем, кроме меня, не думает, никого, кроме меня, не хочет. А мне как раз это и нужно!