На солнце и в тени - Марк Хелприн

Время отмеривалось оркестровыми пассажами, витавшими, словно клубы дыма, становившимися все более и более звучными, приглушенным тяжелым занавесом, постукиванием дерева и канатов, которое сопровождало нечеловечески быструю установку декораций, все учащающимся миганием огней, заполнением мест, звонками и, наконец, наступлением темноты.

Эта темнота на протяжении захватывающего дух мгновения смешивалась с тишиной, пока музыка не хлынула обратно, сопровождаясь быстрым подъемом занавеса – одной из сторон блестящей режиссуры Сидни было презрение к затемненным увертюрам – и появлением прибора, излучающего дневной свет, который хоть и предполагался белым, как июньское солнце, в театре не мог избежать желтоватого оттенка, свойственного лампам накаливания. Начало было благоприятным и сильным.

Хотя зрители находились в Бостоне, перед ними в хаосе и вечном движении появился Нью-Йорк. Небоскребы и мосты, которые сценограф воздвиг почти до самой вершины арки авансцены, были только холстами с задней подсветкой, но в качестве заменителей реальной жизни провозглашали театр Нью-Йорком. Латунь, колокольчики, рожки, внезапное заполнение сцены десятками людей, желтыми и клетчатыми «такси», телегами и колясками, запряженными «конями» (один из коней: мужчину внутри звали Ирвом), полицейскими, дующими в свистки, торговцами вразнос, нахваливающими свои товары, и сооруженным из холста поездом, ползущим по коробчато-балочному мосту на заднем плане, – все возникло одновременно. Это ничем, кроме хаоса, и не было бы, не присутствуй во всем та же хореография, что и в балете реальной жизни, здесь представляемой.

Среди света и медного блеска, раздвигая действо на сцене, словно Моисей Красное море, появились Кэтрин, выходящая из главных ворот Пенсильванского вокзала. Идеально точно и вовремя исполнила она те самые вздохи, благодаря которым ее так полюбил Сидни, и они отправились прямо к сердцам зрителей. Гарри гордился тем, что эти сладкие и сильные вздохи исходили изо рта, который он целовал, что он глубоко втягивал в свои легкие воздух, которым она дышала, и что она тоже пила его дыхание.

Пока она рассматривала город, сцена очистилась. Гарри понял, что ее взгляд на сцену направо, шаг вперед, затем взгляд на сцену налево, поднятые глаза и вскинутая в защитном жесте левая рука, – все это было тщательно исполненным танцем, пусть и очень коротким. Всего за несколько мгновений ее удивление от города преобразилось в зарождающееся господство над ним. Довольная тем, что увидела, она расслабилась. А когда зазвучала музыка, она стала почти незаметно двигаться под нее и улыбнулась. Она приехала. Она увидела нечто великолепное, словно это было ее первым взглядом на мир, и сразу же научилась все это любить и всем этим владеть. Центр внимания не мог не сместиться с обширности и мощи города к глазам девушки, приехавшей в него, и теперь прожектора оставили других в темноте и сосредоточили свое сияние на ней, пока сцену не окутала тишина.

В этой тишине она их пленила и знала об этом. Она словно воздела свой собственный жезл, перехватила палочку у самого дирижера и длила ожидание, вводя крючок все глубже. А когда пришло время, запела свою ошеломительно красивую песню. Музыканты, сплоченные долгой паузой, играли нечто большее, чем просто музыку. Это было одно из тех великих мгновений, которые называют триумфом. Кэтрин пела лучше, чем на любой репетиции, ее исполнение было настолько совершенным, ее присутствие так приковывало взгляды, что время остановилось. Хорошо разбиравшиеся почти во всем, зрители понимали – хотя, защищая себя в сложном и нездоровом социальном устройстве, вряд ли кто-нибудь из них рискнул бы это признать, – что простая песня Кэтрин Седли была на одном уровне с «Ma di’» из «Нормы», «Deh! Non turbare» из «Джоконды» или «Soave sia il vento» (превосходно отражающей ее вступление) из «Так поступают все». Публика не могла сдержать своих искренних чувств и восторга, и, как только Кэтрин закончила, наступила краткая тишина, когда все затаили дыхание, а затем обрушился шквал аплодисментов, зал встал, и овация длилась целых две минуты, а то и больше.

Пока сотрясались стропила, она оставалась совершенно неподвижной, признав наконец, что общее восхищение относится к ней, почти печальной улыбкой, которая связала с ней навеки каждого, кто находился там в то мгновение. Ибо на ту же высоту, на которую вознеслась сама, она увлекла вместе с собой более тысячи человек.

К тому времени, когда она пела две другие песни, одна из которых была дуэтом, добавленным только в Бостоне, ход спектакля сделал овации неуместными, но в конце у нее было столько вызовов к занавесу, которые сопровождались аплодисментами, подобными оглушительному водопаду, что успех и спектакля, и ее самой не подлежал никакому сомнению. Гарри был так горд, что едва смог подняться со своего места, но, как только ему это удалось, его понесло в потоке атласа и меховых накидок, пока у выхода он едва не врезался в Билли и Эвелин, сияющих и таящихся одновременно.

– Гарри! – сказал Билли. – Разве это не великолепно! Боже мой, моя собственная дочь. Я не понимал, кто она такая. У нее все впереди. Это она составит нам имя, она, и никто иной.

– Она прославится, – ответил Гарри, уверенный, что так и будет.

– Не говорите ей, что видели нас, – взволнованно сказала Эвелин, целуя Гарри. – Мы обещали не приезжать, но нам надо было ее увидеть, поэтому мы сидели вдали, под балконом. Это неважно. Мы видели ее ясно, как звездный свет. – Когда их разделила толпа и расстояние увеличилось, Гарри услышал: – Не говорите ей. Мы возвращаемся в Нью-Йорк. Нам надо успеть на поезд. Благослови вас Бог.

– Не скажу, не скажу, – услышал Гарри собственный голос, а затем они исчезли. В конце концов он ей скажет, только гораздо позже. Как он может не сказать? А потом, когда толпа поредела и он оказался на улице, в относительном одиночестве на просторной черной мостовой, он глубоко и с удовлетворением вдохнул холодный воздух и направился в «Локк-Обер»[90], где вместе с Кэтрин и другими всю ночь будет ждать утренних газет. Сидни арендовал «Локк-Обер» на остатки постановочных фондов. Теперь эти деньги представлялись вообще ничем.

Винтер-плейс была холодной и черной, и свет в «Локк-Обере» горел так тускло, что огромное количество серебра внутри почти не сияло, но это спокойствие защитит и поддержит труппу в часы ожидания. Если бы все прошло плохо, то коричневатый мрак интерьера был бы невыносим, но теперь им требовалось быть безмятежными, насколько это возможно. Они насладятся своим успехом ничуть не меньше, если их эйфория будет сдержана, а не усилена, потому что спокойное торжество бесконечно сильнее, в чем Гарри не раз убеждался в только что миновавшие годы.

Первым, кто его приветствовал, был Джордж Йеллин, возможно, единственный раз за последние двадцать лет испытавший счастье.

– Как все прошло? – спросил Джордж, прекрасно понимая, как оно прошло, что выдавалось его выражением так же отчетливо, как выступали на его лице карандашные усики, которые он опять забыл удалить.

Кэтрин затерло в говорливой толпе, и когда они с Гарри увидели друг друга, то ощутили особый прилив чувства, испытываемый двумя влюбленными, если их вежливо разделяют и они не могут дождаться, когда окажутся рядом. Тем не менее время до той минуты, когда они сошлись, тянулось приятно, а когда они наконец обнялись и их внесло в ресторан, то все, что им надо было сказать, они сказали друг другу глазами и прикосновениями.

Сидя за столом, который тянулся по всей длине обшитого деревянными панелями зала на нижнем этаже, куда женщин обычно не допускали, Гарри уголком глаза заметил несколько проходивших снаружи фигур, одетых в твид и шапки. Немного слышна была их речь, так как от нее вибрировали стекла. Он, как всегда, сразу понял, кто это, и почувствовал, что принадлежит к ним едва ли не больше, чем к собственному окружению. «Локк-Обер», подумал он, слабо освещен, чтобы те, кто имел привилегию быть внутри, могли видеть, как другие, не столь удачливые, проходят мимо по холоду, а у тех, что идут по холоду, не так четко запечатлевалась в глазах картина того, что внутри, как было бы при слишком сильном освещении. Откупоривалось так много бутылок шампанского, что, хотя никто никогда об этом не узнает, одна из самых юных хористок всерьез озиралась в поисках аппарата для изготовления попкорна. Кэтрин осушила два бокала в качестве тонизирующего средства. Она хотела пить, привыкла к шампанскому и знала, что заслужила его.

– Не хотите ли чего-нибудь выпить? – спросил Сидни у Гарри.

– Хочу, но ведь не должен, так что, к счастью, сегодня можно обойтись.

– Вы, наверное, ревнуете свою девушку, – сказал Джордж Йеллин. – Она оседлала ракету на Луну.

– Я не ревную, Джордж, – спокойно сказал Гарри.

– Почему?

– Джордж, если бы вам посчастливилось быть обрученным с Афиной, вы бы ее ревновали?