На солнце и в тени - Марк Хелприн

Шагая вместе со всеми, Кэтрин не заметила, как естественное освещение уступило место галактикам электрических огней, сияющих сквозь ветви деревьев. У служебного входа они столкнулись с группой людей, которые собрались за час до поднятия занавеса, чтобы увидеть Аманду, но либо упустили Аманду из виду, либо решили, что ведущую роль исполняет Кэтрин. Аманда по-королевски улыбалась взглядам, направленным мимо нее. Потом, когда близость премьеры привела всех в движение, их втянуло в театр, словно через воздушный шлюз, и холод Новой Англии пролился на оживленную и ждущую сцену, словно некое волшебное горючее.

Само пребывание в театре превращало их голоса в мощные и прекрасно калиброванные инструменты, звучащие неотразимо, особенно при сопротивлении, как происходит с движениями морских птиц, несомых ветром. На певцов воздействует эхо их собственных голосов. Кэтрин говорила Гарри, что одна из самых замечательных вещей на свете состоит во встрече со своим собственным голосом и в подлаживании к нему, словно в дуэте, так что в результате получается нечто такое, что уже помимо ее воли плывет над аудиторией, поражая как актрису, так и ее слушателей. Да, из тщеславия, отрицать которое ей не позволяла честность, она жаждала известности; как любое дитя богатой семьи, она хотела заработать собственные деньги; но больше всего ей хотелось вот этого – иметь возможность проецировать свою душу за пределы себя самой в те чарующие и свободные мгновения, когда та, ее посланница, играет среди потоков света, наполняющих авансцену. Если она сможет делать это семь или восемь раз в неделю в спектаклях, которым еще предстоит родиться, то это с лихвой окупит все муки, даруемые театром.

Шагая по Ньюбери-стрит под содрогающимися на ветру деревьями, чьи цимбально-жесткие сухие листья занавешивали звезды городских огней, Гарри понимал, что ей предстоит. Имея возможность лишь ожидать, когда поднимается занавес, а затем сидеть и бессильно наблюдать, он волновался больше самой Кэтрин и начинал понемногу осознавать, что чувствовали женщины, всю войну ждавшие возвращения своих мужчин: тревогу, не находящую облегчения в действии. Он думал в основном о Кэтрин. Но и любовь, и молитва, не утрачивая силы, склонны охватывать всех тех, кто этого заслуживает. Так что бостонской осенью, на улицах, казалось, заряженных жизнью, Гарри был тронут и Джорджем Йеллином, одним из коллег Кэтрин, которого она взяла под свое крыло. Джордж был щуплым и невысоким человеком старше средних лет с незначительной ролью, требовавшей ношения тонких, как карандаш, усиков. Он исполнял эту небольшую роль добросовестно, никогда не запинаясь, все время оставаясь незаметным, меж тем как другие возвышались. В свое время он был почти звездой, хотя и не совсем. Теперь все старались быть с ним любезными. Его лицо было символом явного и неизбежного упадка. Гарри видел, как Кэтрин защищает его, иногда сама при этом теряя.

Однажды, когда актеры собрались в румынском ресторане и выпили немало вина в ожидании маринованных стейков с десятифутового гриля, Джордж Йеллин, забывший снять свои карандашно-тонкие усики, сказал: «Знаете, сейчас большинство виктрол[87] работают на электричестве, со шнуром». Это утверждение, запоздавшее на несколько десятилетий, заставило все собрание оцепенеть. Он словно объявил, что кто-то изобрел аппарат, заменяющий газовое освещение. Чувствовался прилив издевательского смеха, который ничто не могло остановить, кроме Кэтрин: та рефлекторно бросилась заслонить его собой.

«Это правда, Джордж, – сказала она, молодая женщина, вставшая на защиту мужчины, по возрасту годившемуся ей в отцы, – и я готова поспорить, что никто за этим столом не знает вот о чем: мой отец, который работает с людьми, финансирующими такие вещи, говорит, что сейчас начали искать способ сделать радио и виктролы без раструбов. Папа говорит, что, когда это сделают, радио будут такими маленькими, что их можно будет носить в сумочке, и такими надежными, что можно будет бросить его в окно, и оно не разобьется. И провод тогда не понадобится, потому что они будут потреблять гораздо меньше энергии и смогут работать от батареек. – Она обвела взглядом стол, наблюдая за всеми, чей смех она заткнула им в глотку, и добавила: – Бьюсь об заклад, вы этого не знали, верно?»

Хотя Сидни принялся объяснять, почему описанное Кэтрин, учитывая его познания в физике, невозможно, Джордж был спасен, и это было лишь одной из многих причин, почему Гарри любил Кэтрин, как никогда никого не любил и не полюбит впредь. Возможно, будь его собственные обстоятельства не столь мрачны, он не был бы так обеспокоен, но перед лицом надвигающегося банкротства он боялся, что Кэтрин тоже может потерпеть неудачу. Театр полон террора – террора моды, мнений, мести, политики и порочности. Это одна из областей, где, как и во многих других, гораздо больше людей падает, чем возносится. Кэтрин могла защитить Джорджа Йеллина, но кто захочет и сможет защитить ее саму?

И поскольку Гарри не смог бы, он утешился тем, что Бог даровал ей защиту не только в виде красоты и природного таланта, но и в виде тех качеств, которые намного их превосходят и длятся гораздо дольше. Там, на темных, беззвездных улицах, ведущих к театру, он мог наблюдать за женщиной, любовь к которой была для него ближе всего к молитве, на которую дается прямой ответ. Принято считать, что подобных вещей не происходит. Но это, конечно, не так.

Обычная публика в мехах и пальто собралась у театра, бурля от возбуждения, словно волны, качающиеся между двумя яхтами. Наполеоновские ряды ламп проливали на зрителей свой блеск, из-за которого их количество казалось больше, а речь – громче. Среди доставлявших публику автомобилей прибыло и несколько конных экипажей с непременными вдовицами и их деликатными спутниками мужского пола в белых манишках с перламутровыми пуговицами и тростями в руках. Лошади нервничали и, несмотря на свое молчание и подчиненное положение, были самыми выразительными участниками происходящего. Мейер Коупленд когда-то сказал сыну: «Я часто молился, чтобы ты вырос полным достоинства, как конь. Ты мог бы стать намного хуже». – «Как конь?!» – «Да, Гарри, полцарства за коня. Их темпераментом управляет Бог. Они избегают многих нелепостей. Они сильны, нежны и справедливы. Тебе бы повезло. Думаю, тебе повезет». – «Но они же тупые». – «Возможно, они просто спокойные».

Когда открылись латунные двери, до толпы донеслись такие чарующе звуки настраивающегося оркестра, что ее втянуло внутрь, словно пылесосом. Профессиональные музыканты разминаются не гаммами, а запоминающимися пассажами и каденциями, перед которыми так же невозможно устоять, как перед композициями, из которых они взяты или на которых основаны, а иногда они даже превосходят их красотой.

Едва успев понять, что происходит, Гарри оказался в своем кресле, окруженный, словно меховыми и атласными подушечками в ювелирной шкатулке, матронами из Маршфильда, бухгалтерами из Ньютона, диспептиками из Натика и студентами из Гарварда в сопровождении девушек из Уэлсли и Уитона. В ложах сидели вдовицы и их мужчины, выглядевшие и одетые точно властелины колец, ирландские гангстеры со своими девками и молодые Бостонские Брамины[88], казавшиеся статными, нетерпеливыми и пьяными. Своя ложа была у членов клуба «Порцеллиан»[89]. Это Гарри понял по их юношески розовым лицам, по смокингам, по манере запрокидывать голову, прикладываясь к выпивке, и по маленькой блестящей золотой свинке, прикрепленной к цепочке карманных часов, которые один из них все время вытягивал из кармана жилета, думая, что это фляжка. Гарри жил рядом с их клубом и, хотя ни разу никого из них не подстрелил, знал их так же хорошо, как лесничий знает своих фазанов.

Время отмеривалось оркестровыми пассажами, витавшими, словно клубы дыма, становившимися все более и более звучными, приглушенным тяжелым занавесом, постукиванием дерева и канатов, которое сопровождало нечеловечески быструю установку декораций, все учащающимся миганием огней, заполнением мест, звонками и, наконец, наступлением темноты.

Эта темнота на протяжении захватывающего дух мгновения смешивалась с тишиной, пока музыка не хлынула обратно, сопровождаясь быстрым подъемом занавеса – одной из сторон блестящей режиссуры Сидни было презрение к затемненным увертюрам – и появлением прибора, излучающего дневной свет, который хоть и предполагался белым, как июньское солнце, в театре не мог избежать желтоватого оттенка, свойственного лампам накаливания. Начало было благоприятным и сильным.

Хотя зрители находились в Бостоне, перед ними в хаосе и вечном движении появился Нью-Йорк. Небоскребы и мосты, которые сценограф воздвиг почти до самой вершины арки авансцены, были только холстами с задней подсветкой, но в качестве заменителей реальной жизни провозглашали театр Нью-Йорком. Латунь, колокольчики, рожки, внезапное заполнение сцены десятками людей, желтыми и клетчатыми «такси», телегами и колясками, запряженными «конями» (один из коней: мужчину внутри звали Ирвом), полицейскими, дующими в свистки, торговцами вразнос, нахваливающими свои товары, и сооруженным из холста поездом, ползущим по коробчато-балочному мосту на заднем плане, – все возникло одновременно. Это ничем, кроме хаоса, и не было бы, не присутствуй во всем та же хореография, что и в балете реальной жизни, здесь представляемой.