Держава (том третий) - Валерий Кормилицын

«Ну вот, опять неуместные умозаключения», — вздохнув, ответно поцеловал её в щёку.

— Не волнуйся, Ники. Не стоят они того, чтоб переживать, — вздрогнула от крика с тротуара:

— Амнистию-ю!

Высочайший выход начался исполнением гимна.

Стоя во фрунт и глядя куда–то в пространство, государь вслушивался в 16 музыкальных тактов, сочинённых композитором Львовым и едва сдерживал слёзы от звуков, всегда волновавших и трогавших его душу и сердце.

— Сильный… Державный… — выводил хор слова Жуковского.

«Это не просто слова, — думал он. — Это мой Отец, Дед и Прадед. Это Российская империя или просто РУСЬ… И не утеряю ли я её, согласившись на эту Думу?!» — оглядывал белые с позолотой стены Георгиевского зала и трон с красным и золотым балдахином, с лежавшей на нём императорской горностаевой порфирой.

Справа вдоль стены, по стойке смирно стояли члены Госсовета в шитых золотом и усыпанных орденами придворных и военных мундирах.

Слева, шушукаясь и переговариваясь, не обращая внимания на государственный гимн — толпа в сюртуках, крестьянских косоворотках, польских кунтушах, малороссийских жупанах и каких–то лапсердаках.

«Курчавые головы владельцев лапсердаков глядятся диссонансом среди пшеничных ярославских голов, — стараясь справиться с закипающим гневом, надел на лицо доброжелательную маску. — Финансисты, адвокаты, биржевики и прочие представители стяжательной интеллигенции», — встретился взглядом с Винавером, независимо выставившим ногу вперёд и о чём–то увлечённо беседующим с соседом.

Собеседником его был Рубанов. Только не генерал, а профессор.

«И куда приведут они Русь?» — подступило к сердцу ледяное бешенство, а на губах блуждала лёгкая застенчивая улыбка.

Заволновавшаяся императрица, почувствовав, что с мужем не всё в порядке, сжала его руку.

Выдохнув воздух, благодарно и на этот раз от души, улыбнувшись ей, направился к трону.

Медленно и уверенно поднялся по ступеням, повернулся к присутствующим, отметив, что даже лапсердаки перестали шептаться, и не спеша, по- хозяйски, воссел на Трон, сверху глядя на скопище подданных, которые, кто с восторгом, а кто и с ненавистью взирали на него снизу.

Непринуждённо облокотившись на левый подлокотник, ещё раз внимательно оглядел затихший зал и принял от барона Фредерикса лист с речью.

Помедлив и накинув на плечи с помощью министра Двора порфиру, неторопливо поднялся, и почти не заглядывая в бумагу, произнёс приветственную речь, закончив её словами: «Приступите с благословением к работе, на которую Я вас призвал, и оправдайте достойно доверие царя и народа!»

По окончании речи несколько секунд стояла тишина, а затем грянуло «ура!» с правой стороны, где разместились сановники и генералы.

Левая сторона безмолвствовала.

Наверное, единственный раз в жизни Николай потерял над собой контроль, и лицо его исказилось от гнева и ненависти, но через секунду он справился с эмоциями, и лицо вновь осветилось привычной доброй улыбкой, хотя пальцы судорожно сжимали подлокотник трона.

«Редко кто так умеет «держать маску», — восхитился государем прожженный царедворец барон Фредерикс, саркастически вслушиваясь в слабое и негромкое «ура», всё же зазвучавшее с левого фланга. — Недолго эта Дума просуществует», — пришёл он к выводу.

Винавер с Георгием Акимовичем и присоединившийся к ним депутат от меньшевиков Муев, покинули дворец последними из левого сектора.

Направляясь к ожидающему депутатов пароходу, пробирались через толпы празднично одетых петербуржцев, запрудивших тротуары и скандирующих: «Амнистия! Амнистия!»

Согласно кивая головой, и временами помахивая руками, троица расположилась неподалёку от втянутого на палубу не совсем трезвым матросом трапа, и, облокотившись на бортик, блаженствовала от тёплого ветерка, солнышка и по–летнему жаркого дня.

— Природа на нашей стороне, господа, — взял слово Муев. — А вот и каменная юдоль, где держат наших товарищей, — обеими руками, и даже подпрыгивая при этом, ответно замахал трепещущим тряпкам в окнах «Крестов».

«Амнистия! Амнистия!» — глухо доносилось из–за решёток.

— Нас большинство, — пренебрежительно покосился на Муева профессор Рубанов. — Кадеты набрали сто семьдесят девять голосов. А ещё девяносто семь депутатов — крестьяне, сельские учителя, фельдшеры, уездные врачи, объединившиеся в парламентскую группу трудовиков. Шестнадцать октябристов и восемнадцать социал–демократов, — ухмыльнулся, глянув на Муева, — конкуренции нам не составят, и даже в каких–то вопросах будут поддерживать.

— Главный лозунг — земля крестьянам, — солидно откашлялся Винавер. — Правительство, ясное дело, этого не допустит. И так помещики им недовольны. А крестьяне начнут разочаровываться в царе–батюшке. Не сразу, но постепенно это произойдёт. Если, конечно, Николаша чего–нибудь этакое не выкинет…

— Витте уже выкинул, — скаламбурил, хохотнув, Рубанов. — А братец мой сам от него ушёл… Поддержки и опоры у императора, ни с какой стороны нет.

На первом заседании Дума практически единогласно выбрала председателем московского депутата, профессора римского права Муромцева. Товарищами председателя стали: князь Долгоруков и Гредескул. Секретарём избрали князя Шаховского.

— Господа! — заняв председательское кресло, произнёс Муромцев. — Слово предоставляется депутату от кадетской партии Петрункевичу.

Встав за трибуну, волнуясь и жестикулируя, тот громко и невнятно зачастил:

— Долг чести, долг совести требует, чтобы первое свободное слово, сказанное с этой трибуны, было посвящено тем, кто свою жизнь и свободу пожертвовал делу завоевания русских политических свобод… Свободная Россия требует освобождения всех, кто пострадал за свободу, — под бурные овации пошёл к своему месту.

— Хорошо сказано, хотя и явно перебрал со словом «свобода», — аплодировал Рубанов, не слушая следующего оратора, который кричал и не мог докричаться до топающих, хлопающих и свистящих депутатов:

— По неполным данным, в январе этого года было совершено восемьдесят политических убийств, в феврале — шестьдесят четыре, в марте — пятьдесят… Уже и в этом месяце — пятьдесят шесть…

— Почему уменьшаются? — завопил Муев. — Надо как в прошлом году. Амнистию-ю!

— Амнистию! Амнистию! — под топот, скандировал зал.

Оратора, под одобрительные возгласы депутатов, Муромцев лишил слова — неактуальная речь.

Вторым пунктом шло обсуждение земельного вопроса.

Камнем преткновения являлись два аграрных законопроекта. Один внесли и отстаивали кадеты.

— Господа! — глядел с трибуны в зал Винавер. — Крестьян следует наделить землёй за счёт казённых, монастырских и удельных земель. А также за счёт частичного отчуждения помещичьих земель.

Муромцев доброжелательно кивал головой с председательского места, и скрипя сердцем давал слово умеренным оппонентам, которые указывали, что даже при отчуждении всех помещичьих земель, крестьянские хозяйства получили бы незначительную прирезку, где–то около десятины на душу. Но тогда исчезли бы сторонние заработки.

— Плевать на сторонние заработки, — получил слово Муев. — Фракция трудовиков права и социал–демократы их поддерживают. Следует отчуждать помещичью землю и вводить уравнительное землепользование.

— Думаю, он сам не знает, что это такое, — зашептал Винаверу Георгий Акимович. — Потому что культурный человек с инженерным образованием, это нонсенс. Главное — покрасоваться перед депутатами и к тому же пропишут в газетах.

Через несколько дней после открытия Государственной Думы, в кабинете Трепова собрался весь цвет министерства внутренних дел: вице–директор и заведующий политической частью Департамента полиции Пётр Иванович Рачковский, жандармский полковник Герасимов и в начале года откомандированный в распоряжение дворцового коменданта Трепова и назначенный им начальником дворцовой охранной агентуры Спиридович.

Всех их, каждого в своё время, Дмитрий Фёдорович приблизил к себе, поставив на высокие должности в министерстве: «Рачковский мне понадобился как политический советник, — бросил взгляд на вице–директора. — Я более — генерал, и потому во внутренних политических делах чувствую свою некомпетентность. А этот господин — творческая, интригантствующая и циничная личность, — мысленно улыбнулся дворцовый комендант. — Первая должность — сортировщик киевской почтовой конторы. Пробовал подвязаться и в литературном деле. Заведовал редакцией в журнале «Русский еврей». Есть русские евреи, а вот еврейского русского нет, — в лёгкую, мысленно, позлословил насчёт евреев. — Есть русский немец, но нет немецкого русского, — с трудом сдержал смех от своих умозаключений и перевёл взгляд на жандармского полковника, — но главное, Рачковский весьма удачно заведовал в Париже заграничной агентурой российского политического сыска. Но аферист. Биржевые дельцы — лучшие друзья. Вот пусть теперь приглядывает за полковником в роли советника и консультанта. Он провинциал и тоже ничего не понимает в политических интригах Санкт—Петербурга. Пусть привьёт ему изворотливый стратегический ум… Но, к сожалению, они не сошлись характерами. Гибкость и политические комбинации Петра Ивановича раздражают полковника. И когда–нибудь солдатская его прямолинейность и неумение лавировать, будут стоить ему головы».