Неизвестный Бондарчук. Планета гения - Палатникова Ольга Александровна

Я ведь играл больного человека. В отличие от того романтического героя, которого сыграл Олег Александрович Стриженов, мы создавали образ больного человека, физически и душевно искалеченного. Думаю, этот фильм потому лёг на душу многим зрителям, что люди, хоть себе не признавались, но поняли: эта история и про них, ведь сколько тогда было непонятых, несчастных, душой травмированных людей…

Как-то незаметно Сергей Фёдорович создал такую атмосферу, что ни разу во время съёмок наших парных сцен я не почувствовал, что не тяну роль. И всё же иногда возникал страх, что вот сейчас он отвернётся от меня, или поглядит надменно, или того хуже – уйдёт с площадки. По наивности и неопытности я ещё не знал, что истинный Мастер никогда подобных выходок себе не позволяет. Конечно, прежде всего, он делал свою роль. Какого-то повышенного интереса ко мне не проявлял. Но сомнительного для актёрской профессии разделения на маститых и начинающих не выказывал. Ни разу я от него не услышал, мол, Андрей, мы – партнёры, работаем на равных, но всё его отношение было именно таким. Он постоянно и внимательно следил за мной, потому что понимал: если я хоть одну реплику сыграю невыразительно или хоть раз пустыми глазами посмотрю в кинокамеру, картина крупно проиграет.

В работе он меня покорял своим завораживающим актёрским магнетизмом, а во время короткого отдыха рассказывал об актёрской технике, делился тем, чем никто никогда не поделится. Ведь он практически выдавал мне свои профессиональные секреты, и за это я буду благодарен Сергею Фёдоровичу всю жизнь. Он говорил: «Тебе это пригодится», – и показывал, как сыграть, допустим, сильнейшее удивление, или как на реплике: «Артур, неужели ты вернулся ко мне?» – пожалуй, одной из самых трагических реплик Монтанелли – взять правильное дыхание, чтобы не впасть в чрезмерную сентиментальность. Такая техника приобретается не за месяц, не за год даже, и по большому счёту роль Овода не потребовала от меня тех нюансов профессии, о которых поведал Сергей Фёдорович. Но когда я пришел работать в театр, притом в Малый театр (!) – вот там мне это понадобилось. У нас техникой актёрской игры в совершенстве владеют только очень большие мастера, и мало кто этой технике учит. Поделиться тем, что нажил, наработал за сорок с лишним лет – дорогого стоит. Это было как подарок – я не просил.

Да… Конечно, актёрская техника – фундамент нашей профессии…

…Только что Сергей Фёдорович разложил мне наши реплики на вдох и выдох. Съёмка. Начинаю я:

– Неужели вы, падре, так и не поймёте, что я не утонул?

– А… Артур… – словно вдыхает в себя это имя Бондарчук, чуть приближается, протягивает руку, боится погладить и выдыхает: —…Неужели ты вернулся ко мне?

И здесь уже не только блестящая актёрская техника, а такая энергия добра, такой трепет и волнение, такая распахнутая беззащитная душа, что захотелось кинуться к нему и обнять. В эти мгновения в кадре я почувствовал, будто ко мне идёт самый дорогой и близкий человек – родной отец…

На съёмках фильма «Овод». В роли кардинала Монтанели

Эпизоды расстрела Овода и смерти Монтанелли снимались в Судаке. Пришли мы с Мащенко к Сергею Фёдоровичу в его гостиничный «люкс» на репетицию, смотрю – на столе раскадровка всей этой огромной сцены. Я тогда поразился: он же на этой картине лишь актёр, как говорится, исполнитель воли режиссера. Конечно, его отношение к Николаю Павловичу было очень уважительным, но он не мог допустить ни малейшего изъяна. Сцена сумасшествия Монтанелли снималась недолго – долго обдумывалась, готовилась. Всё выверялось по движению, по каждому его шагу, и, если Сергея Фёдоровича что-то не устраивало, мгновенно подлаживалось, как он хотел. С моей точки зрения, эта сцена – самая потрясающая в фильме.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Артур расстрелян, Монтанелли сходит с ума. Такова развязка кинотрилогии «Овод». Но явленная нам трагедия разбитой жизни – это ещё и кульминация образа Монтанелли. То есть в сцене безумия и кульминация, и развязка происходят одновременно. Такой драматургический ход для актёрского воплощения необычайно сложен. Как правило, после кульминации основной конфликт произведения переходит в иное качество, становится более умиротворенным. А здесь точка наивысшего напряжения героя – она же и окончательная его точка. Это как бы разрыв сердца. В буквальном смысле разрыв сердца и был сыгран. А сыграть разрыв сердца с такой пронзительной достоверностью – дано не многим.

После первого показа «Овода» по телевидению мне приходилось слышать: «Надо же! Вот выпал случай – так случай!» – «Нет, – отвечал я, – это не просто случай. Сергей Фёдорович и Настя для меня – золотой случай».

Все эти годы я дружен с удивительной Анастасией Александровной Вертинской, я – пленник ее таланта, личностного обаяния, женственности.

А Сергей Фёдорович… Ведь больше никакой совместной работы не последовало. Порой меня спрашивали: «Не хотелось бы тебе сняться у него?» Я резко говорил, что назвал бы идиотом любого актёра, кто на подобный вопрос ответил бы: «Нет». Но у меня даже мысли не возникало, мол, почему он меня не позовёт никуда, включая «Тихий Дон»? Моё отношение к Сергею Фёдоровичу, было поистине святым, таким и осталось. Поэтому кое-кому из ныне здравствующих их поведения по отношению к нему на Пятом съезде кинематографистов я простить не могу.

Года через два после того недоброй памяти съезда я увидел его интервью по телевидению и ужаснулся страшной догадке – случилось непоправимое. Ведь я его знаю: сколько раз на «Оводе» смотрел ему прямо в глаза, а в остальное время с восхищением наблюдал за ним со стороны. В том интервью он вроде бы говорил спокойно, но по его мимике, взгляду, интонации, даже по тому, как он держал голову, я понял: он получил такой удар под дых, после которого обрести здоровое дыхание практически невозможно.

Да. Многим нашим мастерам-кинематографистам жилось не сладко. Но такого оскорбления, какое нанесли Сергею Фёдоровичу, не получал никто, даже Тарковский. Потому что Андрей Тарковский – это уже другое поколение, и жили они иначе, и художнические интересы у них были другие: «Ностальгия», Италия – иные это устремления и нрав иной.

Американцы говорят про классиков своего кино – «отцы-основатели» и молятся на них. А мы? Неужели коллеги, служащие одному общему делу, не понимали, что кричат: «Ату его!» – выдающемуся актёру и режиссёру, почитаемому во всем мире, а на Родине любимому народом?!

…Мне пять лет, я иду с мамой по Крещатику, мама останавливается у киоска с газетами и журналами и покупает буклет к фильму «Война и мир». Мама, учительница русского языка и литературы, на свою небольшую зарплату покупала красочные (не дешёвые) журналы, издаваемые к каждой серии фильма; для неё, словесницы, картина «Война и мир» стала событием в жизни! А я тогда едва дотягивался подбородком до прилавка и просто разглядывал картинки – солдата со штыком, гусара на коне, Наташу Ростову…

Естественно, «Войну и мир» я посмотрел, став постарше. Потом, уже в выпускном классе, я готовился к поступлению в художественный институт, готовился серьёзно. И когда я увидел иллюстрации к «Войне и миру» Дементия Шмаринова, за которые он, между прочим, получил Ленинскую премию, то поразился сходству с теми картинками из буклетов. Возможно, два замечательных мастера – кинорежиссёр и художник – независимо друг от друга настолько проникли в суть романа, что хоть на полотне бумаги, хоть на полотне экрана, в отображении мира и образов Толстого оказались едины. А может, не стоит этому искать объяснение? Может, в таком наполненном вдохновенной энергией творческом единстве и заключается непостижимость русской православной души…

Сергей Фёдорович Бондарчук в моем представлении – явление особняковое. Сейчас я живу недалеко от особняка, в котором до революции располагалось Дворянское собрание. Здание осыпавшееся – всё никак не приведут в парадный вид, но сам особняк – потрясающий! В нём и красота, и величие, и милая русская патриархальность, и вечность. А рядом – лиственницы. Поразительно: в центре Москвы – лиственницы! И они всё растут и растут! Я воспринимаю этот выстоявший старинный уголок столицы Государства Российского как явление. Таким же притягательным и уникальным явлением в нашей культуре для меня является Сергей Фёдорович. И его личность, и его творчество – это те славянские российские красота, величие, дорогие сердцу традиции и вечность, о которых не позволяют забывать ни этот особняк, ни эти, редкие для мегаполиса, неподвластные никаким отравляющим воздух газам достопримечательные лиственницы.