Книга об отце (Ева и Фритьоф) - Лив Нансен-Хейер

«Но я ведь тоже знаю от этом!»— воскликнула я и повторила слова, сказанные мне матерью. Лицо отца приняло такое кроткое выражение, и с полными слез глазами он сказал мне: «Боюсь, дитя, что ты еще слишком молода».

Свидетель, видно, нашелся, потому что отец и доктор Йенсен повезли гроб в Гётеборг. Там мать и кремировали, тихо и скромно, в присутствии только их одних.

Отец заболел и слег. Так необычно было видеть его лежащим в постели — никакая болезнь никогда не подступалась к нему. Он опустил занавеси на окнах, ничем не занимался, едва прикасался к еде, которую мы приносили ему наверх. Казалось, все стало ему безразлично.

Врача он не пожелал, говоря, что от этого недуга его никто не вылечит. Посетителей он не принимал. Он не мог говорить о своем горе и заперся с ним наедине. Когда я приходила к нему, он пытался найти для меня ласковые слова, но все кончалось тем, что он уговаривал меня крепиться и помогать ему в заботах о младших детях.

Это было дело нетрудное. Малыши скоро снова взялись за игры и обходились без меня. Коре первые дни много плакал, но потом стал искать забвения в играх с товарищами.

Отец встал с постели. Как тень бродил он по дому. Даже дети не могли вернуть его к окружающей действительности. Как-то бес­помощно он пытался заняться ими. Но мысли его витали далеко.

Тетя Малли часто и подолгу бывала со мной. Все были добры к нам и старались как-то помочь. И тогда, если еще не раньше, я поняла, кто ближе всех моему сердцу. Теснее всех я прилепилась к тете Малли и к Мольтке My.

К отцу никто не мог приблизиться. Через шесть недель он за­писал в дневнике:

«Люсакер, 19 января 1908 года.

Что случилось, я все еще не могу разобраться. Так немыслимо, так нелепо — о! случайность судьбы, без всякой к тому необходи­мости, в своей слепоте, смела, как сухую былинку, самое прекрасное создание на свете. И сама не знает, что натворила, и некого призвать к ответу за содеянное. Осталась одна пустота и бессилие. Исчезло солнце, не улыбнется больше светоч, дарующий жизнь. Жизнь и борьба потеряли необходимость и смысл. Кругом и впе­реди серая тоска, все утратило цену, и больше всего я хочу после­довать за ней и отрешиться от всей этой ненужной суеты. В этом нет смысла, но я хочу быть там, где она, где все кончается, все исчезает, быть в безмолвии Нирваны.

Я лежал в жару и думал о смерти, и она не внушала страха, она — друг великий и кроткий, и такой желанный и мирный. Нет больше забот о нерожденных творениях, которые надо вынаши­вать, производить на свет. О, как мелко все, как бессмысленна вся эта мелочная возня.

До чего дивно прекрасна была она! Когда я стоял у ее смерт­ного ложа, как кротко и спокойно почивала она в своей возвышен­ной красоте, с грустной улыбкой на устах, так недосягаемо возвышалась над всей этой мирской мелюзгой, все жизненные невзгоды обратились в ничто, и это светлое одухотворенное лицо, казалось, в самой смерти излучало просветленное понимание ценности жизни: того, что ушло и было утрачено навсегда.

Да где же непреходящая ценность в моих делах? В решении проблем, которые скоро забудутся, в политических вопросах, кото­рые будут отброшены без сожаления, в этом бессмысленном стремлении не прожить жизнь впустую, а оставить в ней след, ничего не значащее громкое имя? А жизнь-то растрачена. Как это мелко по сравнению с тем, что таила в себе эта дивная благородная голова, что скрывалось за этим широким ясным лбом, где все было чисто и велико без обмана. Возвышенное презрение к бессмертию, гордое желание прожить жизнь во всей ее полноте и цельности и гармонии, чтобы ничто мелкое не нашло в ней места. Никогда не бывало на свете женщины такой гордой и щедрой, такой верной, далекой от всякой подлости, с таким светлым умом, который снисходительно взирал на людское тщеславие и не замечал его. Она не позволяла посторонним распоряжаться ее жизнью.

Чего стоят все великие имена и все великие деяния в мире рядом с благородно прожитой жизнью, которая так возвышенна, что не стремится оставить после себя какой-то след? Что значит все это рядом с трепетной душой, исполненной глубоких возвышен­ных чувств, несовместимых с мелкими мыслями, рядом с душой, само существование которой было единым воплощением кра­соты.

Душа моя обливалась кровью, и из нее рвался крик против судьбы: неужели такое создание, такое истинное, такое прекрасное, это воплощение доброты и благородства, может бесследно исчезнуть в пространстве, неужели глаза эти, такие душевные, никогда не откроются больше и никого не одарят счастьем, неужели эта прелестная голова истлеет и никогда не возродится?

С какой снисходительной, кроткой улыбкой взирает она со своей недосягаемой высоты на мои ненужные стремления, которые разлучили нас на время. Теперь все это вдребезги разбитое валя­ется у ее гроба. Последними ее словами было —«бедный, он опо­здает».

Да, он опоздал, и все было потеряно. Исчезло то единственно великое, что даровала ему жизнь. «О, как богат я был, и как я стал беден и одинок».

«Люсакер, 28.1.08. Ночь

За окном дует ветер. Я слышу, как он трясет башню. Надви­гается непогода. Ну и пусть себе штормит, мне-то что! Ее мне не найти ни в бурю, ни при солнце».

«Люсакер, 1.2.08

Я слышал сказку про людей, столь черных душою, что там, куда ступала их нога, никогда больше не росла трава. А она была так чиста и так верила в жизнь, что там, куда ступала ее нога, ростки давала даже скала. От нее исходило солнечное сияние,"там, где она появлялась, наступал праздник, перед ее сияющей улыб­кой отступали будни и серость».

У матери нет могилы. Ни она, ни отец никогда не хотели иметь могилы. Никто не знает, где ее прах.

В Нумедале живет легенда. Будто бы летом, после смерти ма­тери, отец отправился в Сёркье с погребальной урной и развеял прах по ветру там, где мать любила бывать при жизни.

Она, наверное, сама пожелала бы этого, так что легенда, быть. может, и права.

Другие рассказывают, что отец высыпал прах из урны под ро­зовым кустом в Пульхёгде. Но так ли это, никто не знает.

Поведать эту тайну нельзя было никому.

ФОТОГРАФИИ

1

Вверху:

Бальдур Фритьоф Нансен. Аделаида Юханна Текла Исидора Нансен.

Внизу:

Семья из Фрёена. Стоят (слева направо): Харальд, Ялмар, Эйнар и Ида Бёллинг. Сидят (слева направо): Сигрид Бёллинг, Александр Нансен, родители, Фритьоф Нансен и Мольтке Нансен.

2

Вверху:

Усадьба Фрёен и сад. Перед домом слева направо: Фритьоф Нансен с родителями.

Внизу:

Двор усадьбы Фрёен. На скамейке у дома — Фритьоф Нансен с родителями.

3

Вверху:

Слева: адвокат Верховного суда Нансен с ребенком на руках. Справа: Марта Ларсен, экономка во Фрёене.

Внизу:

Слева: Фритьофу Нансену 10 лет. Справа: первый приз, взятый Фритьофом на соревнованиях на Хюсебюбаккене в 1878 году.

4

Вверху:

Слева: Ф. Нансен около 1882 года. Справа: Ф. Нансен работает с новым микроскопом в Бергене.

Внизу:

Сотрудники Бергенского музея (слева направо): д-р Йорген'Брюнсхорст, д-р Армауэр Хансен, Фритьоф Нансен, С. Т. Томассен, хранитель Джеймс Григ, хранитель А. Лоран, главный врач Даниельсен, купец Херман Фриеле.

5

Фритьоф Нансен и его «приемные родители» Мария и Вильхельм Хольты.

6

Вверху:

Участники Гренландской экспедиции. Стоят (слева направо): Равна, О. Свердруп, К. Кристиансен, Балту. Сидят (слева направо): Ф. Нансен и О. Дитрихсон.

Внизу:

Экспедиция, преодолевая трудности, продвигается в глубь острова.

7

Вверху:

Семейство Сарсов в Христиании. Стоят (слева направо): Малли, Киа, Оссиан, Эрнст, Юханна. Сидят (слева направо): Элиза, родители с Евой на коленях, Улаф, Тутта.

Внизу:

Слева: Микаэль Сарс. Справа: Марен Сарс, урожденная Вельхавен, в молодости.

8

Вверху:

Слева: портрет восемнадцатилетней Евы. Справа: Ева спустя четыре года.

Внизу:

На ступеньках дома Сарсов на улице Фрогнергате. На заднем плане (слева направо): «тетушка Лиза», Вельхавен, Андреа Вельхавен, матушка Сарс, Улаф, Биен (Пчелка) Сарс. На переднем плане (слева направо): Ева Сарс, Луиза Мёрк, Ялмар Фолк (впоследствии профессор). Около 1887 года.