Грешник - Сьерра Симоне

пугает. Я беспокоюсь, что смириться с незнанием означает отказаться от чего-то важного.

– Шон, следование вере и убеждениям – это практика жизни без возможности получить ответы. Бог есть и всегда будет за пределами человеческого понимания. И любить Ее – это действие, это не упрямое повторение вероучений и не попытка втиснуть Ее в рамки современных ожиданий или рациональных парадигм. Она никогда не впишется в те рамки, которые мы применяем к науке и разуму. Ей это не предназначено. И попытки принудить к этому в конце концов только порождают духовное насилие.

– Хорошо, – уступаю я, хотя позже мне придется хорошенько обдумать ее слова. – Это Бог. Но как же тогда быть с Церковью? Разве Зенни, или вы, или любая из сестер, не может совершать те же самые добрые дела, не отказываясь от вашей свободы выбора?

– Наша свобода выбора?

– Послушание – это ведь один из обетов? Послушание Церкви? Послушание людям, которые ею управляют?

Старушка фыркает, и я удивленно оглядываюсь на нее.

– Я проявлю послушание этим епископам в тот день, когда умру, и ни днем раньше. – Увидев выражение моего лица, она снова фыркает. – Я живу в послушании перед Богом, своей совестью и неимущими. Я исполняю послушание перед своими сестрами по вере.

А потом она бормочет себе под нос:

– Послушание мужчинам. Ну уж нет.

– Но они занимают всю административную структуру Церкви.

– Пока что. Но Церковь принадлежит нам в такой же степени, как и им. – И затем она кивает головой в подтверждение своих собственных слов.

Я хочу возразить (у меня все еще столько поводов для недовольства, например тем, что Церковь не изменилась со времен скандалов о злоупотреблении своей властью), но затем она добавляет:

– Мы создаем место, где люди могут встретиться с Богом, а Бог – с Его народом. Место, которое является безопасным и свободным от коррупции.

И я не могу с этим поспорить. На самом деле, это идеальный контраргумент моим претензиям на порочную иерархию Церкви – монахини выделили себе место отдельно от епископов, всего этого дерьма и бюрократии, место, где они могут полностью погрузиться в свою работу по служению больным и бедным.

Конечно, я понимаю, что все не так просто. Я много раз слышал, как Тайлер рассказывал о проблемах между монахинями и Ватиканом, и знаю, что мужчины-священнослужители по-прежнему часто пытаются приструнить женщин. Но сестры, как говорится, упорствуют.

Я замечаю, что мать-настоятельница слегка дрожит, и выключаю кондиционер.

– Значит, это своего рода послушание, – признаю я. – Но как же целомудрие?

– Я признаю, что отношусь к этому менее строго, чем многие матери-настоятельницы, как тебе хорошо известно. Но мы просим наших монахинь, давших обет целомудрия, соблюдать его не только в качестве веры и жертвы Богу, но и для того, чтобы они жили свободной от других обязательств жизнью. Наши сестры обладают полной свободой для служения бедным, потому что у них нет собственных детей и семей. Потому что у них нет требовательных мужчин, отнимающих их время.

Что ж, справедливо.

– Просто кажется, что для этого приходится стольким жертвовать, – говорю я.

– Так и есть. – Настоятельница со мной не спорит. – Так и есть.

Мы сворачиваем на улицу с большими старыми домами. Монастырь раскинулся в тенистом уголке, его выделяет только расписанная вручную деревянная вывеска у крыльца и статуя Девы Марии на полузаброшенной цветочной клумбе.

Когда я паркую машину на подъездной дорожке, мать-настоятельница снова поворачивается ко мне.

– Значит, ты любишь Зенобию. Ты уверен, что она не отвечает тебе взаимностью?

Я вспоминаю о ее признании в тот день, когда она пришла ко мне. Что она всегда хотела меня. А потом вспоминаю о ее смехе на катке, когда я упомянул о женитьбе на ней, о тревоге на ее лице, когда я сказал ей, что она будет единственной женщиной, которая мне небезразлична, о моей негативной и эмоциональной реакции в тот вечер, когда эти люди отвратительно обошлись с ней на благотворительном вечере.

«Это всего на месяц. Это не значит, что мы должны решать, как растить детей вместе».

– Уверен, – устало говорю я.

– Ты сказал о своих чувствах?

Я качаю головой.

– Скажи ей, – велит старая монахиня, разжимая пальцы, чтобы ткнуть в мою сторону. – Она заслуживает знать.

– Не слишком ли это… подло – вывалить на нее это сейчас? Ей и так о многом нужно подумать, не будет ли это казаться вредительством с моей стороны?

– Мне нравится твоя осознанность, но в данном случае ты используешь ее как оправдание. – Она снова кивает сама себе, накрахмаленная ткань ее платка шершаво скользит по плечам. – Все эти мускулы только для виду или ты на самом деле сильный, сын мой?

И с этими словами она отстегивает ремень безопасности. Я выскакиваю из-за руля, чтобы помочь ей выйти из машины, и мы больше ничего не говорим, пока я провожаю ее до двери, но прежде чем зайти внутрь, она бросает на меня красноречивый взгляд, в котором читается все, что она не сказала.

«Расскажи ей», – говорит ее взгляд помимо всего прочего, и мое сердце сжимается от надежды и ужаса при одной только мысли об этом.

* * *

У мамы из носа торчит назогастральный зонд, и она его ненавидит. Она терпит капельницы и порт-системы, но как только что-то касается ее лица, она становится раздражительной. А в данном случае эта штука не просто на ее лице, а еще и введена внутрь.

Когда я приезжаю в больницу, я занимаюсь тем, что обычно делает Шон Белл, старший сын, – всеми ритуалами и маленькими жертвами, приносимыми церкви рака. Я сначала навещаю маму, потом присматриваю за папой, который, как всегда, в таких обстоятельствах остается лишь хрупкой оболочкой самого себя. После того как мама засыпает, измученная болью и процедурами, мне удается найти старшую медсестру и дежурного врача, чтобы узнать все подробности.

Разобравшись со всем этим, я отправляю папу достать нам настоящий ужин, не из больничной столовой, и располагаюсь в маминой палате, пытаясь поработать со своего ноутбука.

Эйден появляется через несколько минут, его костюм помят, а волосы взъерошены, как будто он весь день спал (хотя я точно знаю, что это не так, потому что сегодня утром он не менее трех раз писал мне по электронной почте о щенке, которого он хочет забрать из приюта). Он устраивается на маленьком жестком диванчике рядом со мной.

– С ней все в порядке? – спрашивает он, проводя рукой по своим растрепанным волосам. А еще он тяжело дышит.

– Да. То есть на данный момент.