Грешник - Сьерра Симоне

с глубочайшим умиротворением. То, что я когда-то чувствовал по отношению к Богу и испытывал по отношению к самому себе.

Третья капля дождя: если моя любовь к Зенни хоть приблизительно похожа на ее любовь к Богу, я понимаю, почему она выбирает эту жизнь.

Я понял, что злиться на Него и желать, чтобы Он исчез из моей жизни – это две совершенно разные вещи. Именно об этом говорила мама в тот день, когда я застал ее с четками. А если про меня можно сказать тоже самое? Неужели ненавидеть Бога – это то же самое, что не верить в Него? Можно ли ненавидеть то, во что не веришь?

И говоря, что ненавижу Бога, что я имею в виду? То, что я зол из-за Лиззи, что испытываю гнев, потому что люди, которые якобы должны были служить добру, на самом деле оказались чудовищами, и это все Его вина? Имею ли я в виду, что никогда больше не хочу думать о Нем? Или то, что хочу выпустить всю свою ярость на Него, выть, и метаться, и кричать, и заставить Его послушать меня? Заставить Его стать свидетелем, услышать и увидеть мою боль?

И однажды ночью в темноте, пока Зенни спит рядом, я посылаю мысль, подобно воздушному шарику, вверх.

«Я по-прежнему ненавижу, – думаю я в потолок. – Ты всех нас подвел, и я никогда Тебя не прощу».

Ничего не происходит. Потолок остается потолком, в комнате все так же тихо, если не считать легкого сопения маленькой монахини рядом со мной. Нет никакой неопалимой купины, никаких пророков, высовывающих головы из стен.

Правда, когда я рассказываю Зенни об этом на следующее утро, она одаривает меня понимающей улыбкой, и ее глаза наполнены состраданием.

– Шон, – произносит она. – Это была молитва. Ты помолился.

Эта мысль подобна тому, как если бы посмотреть вверх и увидеть, что небо зеленое. И она преследует меня на протяжении многих дней.

XXIII

Осталось две недели.

XIV

С минуту я смотрю на свой телефон, прежде чем засунуть его обратно в карман. Владелец недвижимости идет вместе с матерью-настоятельницей и Зенни впереди меня и слишком оживленно беседует с ними, указывая на окна и несущие балки. Я должен их догнать, и я так и сделаю.

Всего через мгновение.

«Это всего лишь очередной случай непроходимости кишечника, – объяснил отец. – Врачи не знают, вспыхнул ли это старый очаг, или что-то новое – может быть, новые метастазы в ее кишечнике. Спайки после последней операции. Ей сделали аспирацию жидкости из живота, чтобы уменьшить давление, и сейчас она готовится пройти томографию».

Забавно, как все может рухнуть в одну секунду. Только на прошлой неделе она разгружала посудомойку и спорила о Боге… И теперь мы снова в больнице, и, возможно, нам предстоит очередная операция.

Бросаю взгляд на часы. Сейчас почти без четверти пять, и папа думает, что мама закончит с томографией и вернется в свою палату до шести. Этого времени мне должно хватить, чтобы завершить осмотр здания и отвезти Зенни в приют, а мать-настоятельницу – обратно в монастырь.

«Держи себя в руках, идиот», – отчитываю себя. Потому что у меня трясутся руки, и в течение какого-то жуткого мгновения я могу чувствовать только банальный страх и не менее банальную усталость. Потому что знаю, что, как только приеду в больницу, на меня ляжет тройная обязанность: утешать папу, общаться с врачами и составлять компанию маме. Я люблю своего отца, но он едва держится, чтобы казаться сильным для нее, на себя сил ему уже не хватает. Да, еще можно рассчитывать на то, что мне придется задавать трудные вопросы, гоняться за медсестрами и требовать все, что потребуется моей маме.

Такова моя доля.

Сделав глубокий вдох, я догоняю остальных.

– А тут можно без труда оборудовать для вас офис, – говорит владелец.

Мать-настоятельница задумчиво кивает.

– А расходы? – интересуется она.

– Ну, в идеале… – Владелец замолкает, пока мать-настоятельница внимательно смотрит на него. Ей за семьдесят, темнокожая, невысокая и полная, в больших очках и с морщинистыми выразительными руками. Сейчас они сложены у нее на животе, пока она ждет, когда он закончит свою глупую мысль.

Он благоразумно пересматривает свой ответ.

– Я с радостью сам сделаю ремонт.

– Ах, как вы добры, – говорит мать-настоятельница. – Это был бы прекрасный подарок.

Она говорит это так искренне, что даже я не сомневаюсь в ее безмерной благодарности. Но при этом, как бизнесмен, я также понимаю, что она получает от него именно то, что ей нужно, и для этого потребовался всего лишь молчаливый взгляд. Интересно, дает ли она уроки? И на этом дело сделано. Мать-настоятельница одобряет новое место, обе стороны подписывают предварительное соглашение, составленное мной, а потом мы уезжаем. Я не могу поцеловать Зенни на прощание у приюта, потому что мать-настоятельница остается ждать в моей машине у обочины, но я все же выхожу из машины, провожаю ее до входной двери и кое-что ей говорю, от чего ее ресницы трепещут, пока она не исчезает внутри. Затем я возвращаюсь в машину, собираясь отвезти мать-настоятельницу обратно в монастырь, который представляет собой огромный старый дом в жилом центре города.

– Значит, это ты тот мужчина, который занимается сексом с Зенобией, – говорит мать-настоятельница еще до того, как я успеваю пристегнуть ремень безопасности.

Какое-то время тереблю ремень безопасности в руках, пока в голове прокручиваются тысячи ужасных, неловких сценариев, от непрошеных лекций о целомудрии и правилах приличия, до отстранения Зенни от ее призвания, которым она так дорожит.

В порыве отчаянной беспринципности мне приходит в голову, что я мог бы ей солгать. Мог бы сказать, что я просто помогаю с переселением приюта и пытаюсь загладить вину за свою роль в сделке с Киганом. Мог бы сказать, что Зенни – мой давний друг, что я испытываю к ней лишь братские чувства и просто присматриваю за ней ради Элайджи.

Но следом за отчаянием мелькает косой луч света. Я не могу лгать.

Я подозреваю, что лгать матери-настоятельнице совершенно бесполезно, поскольку она сразу же раскусит мой обман и по понятным причинам будет не в восторге. К тому же мне кажется, Зенни не хотела бы, чтобы я лгал. Она хотела бы, чтобы я был честен, какими бы ни были последствия, потому что на моем месте она поступила бы так же. Потому что она жила по совести, даже когда пришлось пожертвовать репутацией образцовой дочери Айверсона и