Русская канарейка. Голос - Дина Рубина

— Привет, — сказала она. — Ты кто? — Да по тому только, как он весь подобрался, надо было заподозрить неладное.

В те первые дни в Лондоне Айя еще довольно плохо читала по английским губам. Многое дополняла по смыслу, медлила перед тем, как ответить.

— Привет, — повторила она. — Я — Айя…

— А-а… племянница? Та, что всюду мотается без руля и компаса? — Он расслабился. — Та, что по губам читает? Полезная особа! — И навстречу Большой Берте, выглянувшей в холл, крикнул что-то по-немецки (потом Айя восстановила смысл по двум-трем понятным словам): — Старуха, дай пожрать хоть сэндвич, нет времени ждать.

— Noch ein Kasache der herumkommandiert![36] — каркнула Большая Берта, вразвалочку отбывая на кухню.

— А ты разве не в тюрьме? — спросила тогда Айя.

(Бабушка говорила: ты сначала всегда подумай — может, и не стоит рта открывать.)

Гюнтер замкнул лицо, помолчал. (И ни капельки он не был на нее похож, ни капельки — что это Фридрих придумал! Была в нем этакая кряжистость, присидчивость, как у борцов, высматривающих слабое место противника.)

Усмехнулся и протянул:

— В тюрьме-е? Ну, можно и так сказать…

И впоследствии они едва ли перемолвились друг с другом двумя словами — она и этот ее таинственный дядя, возникавший редко и внезапно и так же внезапно исчезавший из дома. Полуночный угрюмый человек, ни с кем не здоровался, ни с кем не прощался. С Фридрихом и старухой говорил по-немецки, с Еленой, кажется, вообще не разговаривал — так, отрывисто, сквозь зубы, пару фраз. Никогда не сидел за столом со всеми. Большая Берта носила ему еду наверх, в его комнату, всегда запертую — был он дома или в отлучке. Тот еще типчик.

Довольно скоро Айя обнаружила, что у Фридриха имеются на нее какие-то свои коммивояжерские планы, связанные с Казахстаном — Алма-Ата, Актау…

Буквально через неделю после того, как начались занятия в арт-колледже и на нее с немым ошеломляющим грохотом обрушились язык, люди, музеи, галереи, картины, фотография — тысячи шевелящихся губ огромного чужого города, — и, слегка оглушенная, она балансировала на краю этого бурлящего вулкана, с жадным восторгом вбирая пульсирующую столпотворень, но и защищаясь от нее тоже, — в один из этих дней за завтраком Фридрих сообщил ей каким-то сюрпризно-радостным, но и неотменимо-разумеющимся тоном, что в понедельник ей предстоит дней на пять «сбегать домой» — два дня побыть с папой, а потом (легким тоном) дня на три смотаться в Актау по одному делу, подробности позже…

Неотрывно глядя в его ускользающее лицо, она спросила удивленно и прямо:

— Зачем?

— Я тебе позже дам инструкции, — так же легко ответил Фридрих, уводя взгляд и сосредоточенно цепляя вилкой кусок артишока из салатницы.

Ей не понравилось слово «инструкции» и не понравилось, что ее куда-то намереваются посылать. Она не пешка. К тому времени все ее существо — ее тело, мысли, глаза — привыкли к абсолютной свободе. Прежде чем возникнуть в Лондоне (она наугад позвонила Фридриху из Эдинбурга и услышала радостное: «Где же ты, девочка, куда пропала? Конечно, приезжай!»), Айя года полтора носилась по таким заковыристым маршрутам, что если б на бумагу нанести все ее пути-дороги, получился бы рисунок почище узора персидского ковра. Да она тысячу раз сбежала бы из любой золотой клетки, если б хоть на минуту ощутила чью-то направляющую волю. Ни за что!

— Вряд ли, — проговорила своим трудным упрямым голосом. — У меня сейчас нет времени.

— Ну-ну, моя радость, — улыбнулся Фридрих. — Не верю, что тебе не хочется повидать папу.

Она спокойно отозвалась:

— Когда захочется, я тебе сообщу.

Елена бросила вилку на тарелку — видимо, с изрядным звоном, поскольку на пороге столовой возникла Большая Берта с каким-то отрывистым залпом в немецких губах. Фридрих махнул ей рукой, отсылая, а Елене сказал:

— Так. В чем дело?

И она, еще не привыкнув к тому, как легко девушка понимает по губам и по лицам, как точно прочитывает намерения и мысли, выпалила:

— Я тебя предупреждала, что это опасный вариант.

На что тот мягко (легкое презрение в губах и подавленное бешенство в карих глазах) отозвался:

— Заткнись, дорогая.

И какое-то время тема разъездов не возникала.

Ей следовало сразу же убраться из этого дома или уж не замечать всей странной тамошней жизни, всех этих посетителей (Фридрих их называл «деловыми партнерами»), что являлись за полночь; всех этих персонажей, вроде громилы с детским именем-кличкой «Чедрик», что неотменимо присутствовал где-то вокруг Фридриха, а ночами шлялся по дому, как сторож с колотушкой, и можно было умереть от страха, выйдя из комнаты в туалет и столкнувшись с ним в коридоре. Выглядел он так, будто, прежде чем выпустить его на люди, некто взял и переломал в его облике все: нос, скулы, челюсти, подбородок. Все было асимметричным, перебитым, склеенным и зашитым, все хотелось подровнять и исправить. Говорил Чедрик по-немецки, но сам вроде был сирийским друзом, понимал и русский, и английский. В этом доме вообще бытовали-соседствовали несколько языков, один подхватывал другой и плавно переходил в третий…

Подразумевалось, что Чедрик был кем-то вроде дворецкого-охранника-сторожа и мальчика на побегушках. Он всегда встречал посетителей, деликатно снимая с них плащи-дубленки своими устрашающими ручищами восточного джинна. Но однажды, спускаясь по лестнице, Айя так и застряла на верхней ступени: она увидела, как Чедрик обыскивает двоих чуть ли не в дверях холла; обыскивает буквально, по-настоящему, обхлопывая грудные клетки и промежности. И, надо признаться, гости, судя по их виду, необходимость обыска принимали.

Большая Берта:

— Die sind alle Kasachen, Kasachen, Kasachen![37]

Старуха, конечно, была с большим «казахским» приветом, однако надо признать, что среди посетителей и «деловых партнеров» Фридриха и впрямь довольно много было мужчин с восточной внешностью.

Что касается Берты, уже месяца через два Айя понимала по ее сумбурным морщинистым губам изрядную толику немецких слов, так что из первых рук трижды выслушала историю с убитым русским лейтенантом, с его бесполезно расстегнутой ширинкой и с солдатом Муханом, казахом, который «спасти-то спас, но позже и сам на нее залез, ишь, поганец! А все потому, что дед моей Гертруды, старый Фридрих, чему-то там учил его в казахской норе и адрес в него с детства вбил, наш адрес в Берлине: Бисмаркштрассе, восемь… И тот вроде пошел искать наугад — он, видишь, уважал и любил старого Фридриха. И пришел вовремя, тут ничего не скажешь. И пистолет его стрелял метко. И по-нашему он говорил как родной, хаять не стану. И когда родился этот мой “маленький казах”, он назвал его тоже Фридрихом, уважил память старика, значит, не врал…»

Весь дом в Ноттинг-Хилле был устлан дорогими персидскими коврами — отличная реклама фирмы Фридриха. Да и не реклама — просто обиход. Обстановка дома действительно отличалась изысканным ориентализмом. Никакого чиппендейла, никакого бидермайера, никаких «истинно английских» дубовых панелей. Арабески, оттоманки, инкрустированная слоновой костью и перламутром мебель, большая коллекция первоклассной антикварной меди и бронзы с блошиных рынков Европы, Стамбула и Тегерана. Короче, восточный «винтаж». Ну и ковры, ковры… Ковры в великолепном просторном кабинете Фридриха с арочными окнами во двор…

— Ну тебя с твоей неумолимой глазастостью! — говорил папа.

Айя заметила, как загибается угол ковра под секцией широчайшего — во всю стену — книжного шкафа в кабинете Фридриха. Вернее, то были книжные полки, сделанные на заказ, под коллекцию букинистического добра, собранного Фридрихом по разным странам. Одна секция еле заметно приподнята над полом, на сантиметр выше остальных. Угол ковра под ней сбит и слегка загнут, как бывает, когда через ковер все время переступают в… другую комнату, например. Бред, конечно. Какая комната — там, в книжных полках?

* * *

То, что комната существует, Айя обнаружила по чистой случайности, года три спустя. Она давно оставила дом Фридриха и Елены и появлялась так редко, что впору было забыть, как туда добираться.

К тому времени в ее жизни уже были странствия по Южной Америке, Испании, Ближнему Востоку; «случайная» встреча с Фридрихом в Иерусалиме и возвращение в Лондон; восстановление в арт-колледже и участие в нескольких выставках, благодаря которым два-три известных журнала купили у нее кучу снимков и заказали целую серию «рассказов». Она сама предложила тему: «Charm of Persia»… Фридрих был в восторге: еще бы, такая реклама его коврам!