Русская канарейка. Голос - Дина Рубина

Стена с рядом распятых арабских платьев, вышитых золотыми и разноцветными нитками — болбочущие цвета, перебивающие друг друга, как голоса кумушек. Белая чашечка с засохшей на дне кофейной гущей, забытая на каменном столбе: еле заметны буквы древней латыни, выбитые чьей-то рукой две тысячи лет назад: «Стоянка десятого римского легиона…»

Глаза старика-раввина: все лицо в тени, а глаза попали в резкую полосу света от полуприкрытых ставней — пронзительный, невыносимый взгляд, переживший воинов того самого десятого римского легиона.

А вот отдраенной медью горят тарелки на голубой стене: столовка грека Косты на одной из кривых и узких улочек Старого города. Затрапезное заведение, одно из многих, если б не экзотическое библейское блюдо, которое там подают: голубь, фаршированный рисом и кедровыми орешками… Едали, не раз едали у Косты его фаршированного голубя…

— Постой! — вдруг сказал Леон. — Верни предыдущую…

Снова на экран выплыл серебряный чан, доверху заполненный мелкозернистым, узловатым, колючим крошевом разномастных вещиц: янтарные, коралловые, бирюзовые, чернено-серебряные бусины, агатовые четки, кованые заколки, крошечные медные светильники, цепочки, кресты и подсвечники, и маленькие бронзовые ханукии. Под фотографией надпись, как он сам бы назвал: «Музей минувшего времени».

— Нет-нет, еще до этой… Там, где в разных руках — две одинаковые монеты.

— А-а! — протянула она одобрительно. — Это моя любимая. Если ты оценил, покажу в настоящем виде.

И вывела на экран тот же снимок, но в черно-белом варианте.

— Ты уже понял, что не каждая фотография имеет право стать черно-белой? — уточнила она. — Говорят: «Глаза не врут». На самом деле — врут отлично! О человеке врет все: одежда врет, прическа, даже лицо. Но руки — в последнюю очередь. И если на портрете «выключить» цвет, то с ним автоматически уходит все неважное, ненастоящее. И проявляется суть человека.

Леон молча рассматривал изображение на экране. В данную минуту ему было плевать, цветное оно или черно-белое. Ему вообще было не до художественных достоинств. Он знал эти руки: и левую, сильную, мужскую, рабочую, со вздувшимися венами, и вторую — детскую, беззащитную, навсегда оставшуюся в минувшем времени… В каждой лежало по совершенно одинаковой старинной серебряной монете.

— Знаешь, в чем соль этого фото? — спросила Айя и сразу же ответила: — В том, что это руки одного и того же человека.

— Да неужели… — пробормотал Леон, мгновенно покрывшись испариной: значит, не ошибся.

— Ну да! Постой, покажу исходник… Я ведь работала над снимком: отсекла ему руки. Вообще, это была впечатляющая встреча, знаешь… Ну где же эта чертова папка… А, вот!

Она щелкнула, погнала по экрану множество крошечных заплаток — как стаю пестрых рыбок в расщелине рифа. Чуть замедлила их бег, удовлетворенно произнесла:

— Вот она. Поймала…

Леон молча впился глазами в фотографию.

Конечно, она разительно отличалась от того окончательного «рассказа», который из пойманного мгновения уже перешел в область искусства. Но ценность этой фотографии была в другом: в дате. Снимок был сделан за день до убийства Адиля.

Живой, обходительный антиквар, взвешивая на ладонях, демонстрировал некоему импозантному господину (а тот заинтересованно слушал) две одинаковые серебряные монеты. Адиль любил этот фокус: вначале объяснить, как отличить фальшивую монету от подлинной, а после непременно уточнить, лукаво прищурив глаз, что в наше время фальшивая стоит дороже подлинной, будучи раритетом подделки двухтысячелетней давности.

Выразительную сценку портила, частично заслоняя, чья-то случайная смазанная фигура: крепкая спина в джинсовой рубашке, такой же крепкий затылок.

— Теперь понятно, — легко проговорил Леон, рассматривая знакомые витрины магазина, морщинистое лицо Адиля, его хитроватую улыбку, столь идущую хитрой детской ручке. — А кто это рядом с… торговцем?

— Так это же Фридрих. — И поскольку Леон недоуменно промолчал, она укоризненно воскликнула: — Я тебе рассказывала: Фридрих, мой немецкий дядя, вернее, дед… Он как раз тогда оказался в Иерусалиме, и я его прогуливала. Он обожает эти лавочки, ювелирки, антикваров… Готов шляться по всем свалкам до второго пришествия. А в той лавке мы вообще провели чуть не полдня: даже кофе пили раза три. Роскошная лавка была! Старичок, понимаешь, и коврами торговал… А Фридрих… это ж его тема — ковры.

— Я думал… — после паузы медленно проговорил Леон, преодолевая неистовый порыв тряхнуть ее, посадить перед собой и допросить по всем правилам. — Ты, кажется, говорила, что он немец? А внешность у него… не то чтобы слишком немецкая. Что-то восточное — в глазах, в скулах.

— Ну, он же и казах, — спокойно отозвалась она. — Наполовину. Как и я.

В гуле аэропорта возникла звуковая плешь. Просто у Леона заложило уши, на мгновение он оглох от смысла этого слова, от его простого очевидного смысла, от догадки…

— Ка…за-ах? — медленно переспросил он, выпрастывая свою ладонь из-под ее руки, пытаясь унять взмыв дикой смеси ликования и отчаяния.

— Ну да, это длинная семейная история, — сказала она, словно отмахивалась от давно надоевшей чепухи. — Дед, война, немка там, в Берлине… их безумный роман. Такой телесериал, только взаправду. Ну, и родился Фридрих, который потом-потом, сто лет спустя, разыскал нас. В Казахстане…

«Разыскал нас в Казахстане…»

— …Казахстан — второе место в мире по запасам урана, и они ежегодно наращивают добычу и обогащение…

— …в девяносто шестом в печати мелькнуло, что Казахстан тайно продал Ирану три советские ядерные боеголовки…

— …Крушевич учился на отделении ядерной физики в МГУ и после диплома получил направление в Курчатов, на Семипалатинский полигон…

— Казах… — повторил Леон завороженно. И, добивая тему, спросил: — Как же ты говоришь с ним? По-английски?

Она невесело усмехнулась, дернула плечом:

— Я с ним давно уже ни по-каковски не говорю. После одного происшествия… Но вообще-то, знаешь как он чешет по-русски! Как мы с тобой. Он же учился в Москве — давно, конечно. Ну, у него и жена русская. Елена…

Вот, собственно, и все, что требовалось узнать.

Секретарша в офисе компании Иммануэля утверждала, что Андрей Крушевич говорил по-русски, называя собеседника «Казак». Девочка просто ослышалась, обозналась. Казак-Казах… Казах-Казак…

Да какая разница! От тебя требуется лишь поскорее сообщить кое-кому эту новость, пустить кое-кого по следу. Ты сделал огромное дело, и ты — частное лицо, ты — артист, конец маршрута…

Откуда же это обреченное чувство потери? А вот откуда: оказывается, хитрый лис, ты в глубине своих подлых потрохов все же надеялся удержать при себе эту свою глухую находку! Вернуться, разыскать, схватить и бежать… Вот только — где вы оба укроетесь?

Зато теперь ты здраво осознаешь, что просто обязан отвалить из ее жизни. Ты и так слишком близко подобрался к жерлу вулкана. Слышишь? Вы с ней, с твоей глухой канарейкой, сейчас на равно опасном расстоянии и от Казаха, и от конторы…

Когда Айя собралась погнать цветных рыбок дальше, Леон рукой накрыл ее ладонь.

— Погоди, — сказал он. — Мне нравится эта картинка. Так много деталей, столько… всяких диковинок. Хочется рассмотреть. Ты не могла бы мне ее подарить?

— Да ради бога, но в этой много мусора. Эта не имеет художественной ценности.

— Ну да, да: «не каждая фотография достойна стать черно-белой». А мне как раз интересен цветной мусор бытия. Я человек банальный и тоже обожаю барахло.

— Так что, перекинуть ее тебе? Давай адрес.

— Запиши сюда.

Поколебавшись, он достал из кармана флешку — такой крошечной Айя еще не видала. Она восхитилась, покрутила ее в пальцах, сказала: «Похожа на лекарственную капсулу, хочется проглотить!» (он удержался и не ответил: «Для того и сделана»), вставила в ноутбук, и… И лавка Адиля со всем добром и коллекциями антиквариата, меди, золота и серебра, с книгой о сладостном пении райских птиц, помеченной экслибрисом Дома Этингера, с закладкой-фантиком на странице смертельной опасности, с двумя разными монетами в разных руках покойного антиквара и с ценнейшей фотографией Казаха (да-да, Казаха, а не «Казака» — вот для чего старая изуверка-судьба заставила тебя сделать крюк на маленький остров, вот для чего предъявила эту девушку, вот для чего, старая сука, окунула тебя в тишь и глубину ее объятий, а сейчас отпихивает тебя от нее ногой, как шелудивого пса, поскольку отныне твое дело — десятое) — лавка Адиля вмиг перекочевала в мини-капсулу Леона, чтобы через считаные часы пуститься в свое стремительное плавание, размеченное лоцманами конторы.