Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки - Яшар Кемаль

Младенец, лежа на тощей дерюжке у опорного столба, тихонько верещал. Старая Дженнет сделала знак мужу, чтоб сменил разговор.

— Значит, так, племянник, — продолжал дядя, — слышали мы о твоей беде. Душа ноет, на тебя глядючи. Уж и не знаю, как тебе пособить.

— Давайте позовем Мусдулу, — предложила Дженнет. — У него жена недавно разрешилась от бремени. Хорошая женщина, чистоплотная, и молока у нее много. Я попрошу Мусдулу, чтобы позволил жене ребеночка выкормить. Есть еще кормящая — Хромоножка Эмине, и Хюрю тоже, но она, бедняжка, собственное дитя бросает некормленым.

Послали мальчишку за Мусдулу. Вскоре тот пришел. Был он невысокого роста, аккуратно причесанный, в новых шароварах и кепке. Из нагрудного кармана темно-синего пиджака выбивался огромный ярко-красный носовой платок. Обут он был в городские штиблеты со стоптанными задниками.

Дядя взял Мусдулу за руку, усадил рядом с собой.

— Сынок, — начал он, — милый наш Мусдулу, взгляни-ка. — И дядя указал на плачущего ребенка. — Видишь? Да упасет Аллах любого от подобного горя. Чего не бывает на свете! Как говорится, на все воля Всевышнего. У твоей жены, слыхал, молока много. Мой племянник Исмаил ничего не пожалеет, пусть выкормит младенца. Что скажешь на это, сынок? Аллах завещал помогать друг другу в беде. Сделай доброе дело, он тебя за это вознаградит.

Мусдулу склонил голову, плотно сжал тонкие губы. Сидит и молчит.

— Время сейчас тяжелое — страда, — продолжал дядя. — У Исмаила никого нет, совсем он одинокий. Сердце кровью обливается на него смотреть. Вот какая с ним беда приключилась. В кои-то веки из батраков выбился, а теперь пропадает из-за ребенка. Почему молчишь?

Мусдулу по-прежнему сидел неподвижно, опустив голову.

— Тебе, сынок, можно сказать, испытание бог послал. Спасешь живое существо — ворота в рай себе откроешь. Жизнь даруешь человеку — Аллах воздаст тебе за это. Послушай, как он плачет. Каменное сердце надо иметь, чтобы выдержать такое.

Мусдулу поднялся, направился к выходу. И, уже переступив порог, резко обронил:

— С чего это вы взяли, что мою жену можно в кормилицы нанимать?

И зашагал прочь.

Исмаил кинулся было ему вдогонку, руки протянул.

— Брат! — закричал со слезами в голосе. — Не бери греха на душу!

Дядя схватил его за руку.

— Не унижайся, Исмаил! Не проси ни о чем этого мерзавца. Ты уже совсем мужскую гордость потерял. Ну и сукин сын! Пусть лучше дитя помрет, но ты не унижайся. Моя жена шестнадцать похоронила, и не таких заморышей, как твой, — крепких, как бычки, йигитов. Похоронила — и ничего.

— Исмаил, миленький, ты совсем рассудок потерял, — сказала старая Дженнет. — Он же еще и не человек вовсе. Подумаешь, месяца нет от роду. У тебя еще дети будут. Вот оправишься малость, женишься, других народишь. Я шестнадцать похоронила. Как душа вынесла такое несчастье — ты не меня спрашивай. Шестнадцать в землю положила. Горе мне очи выело. А ты еще молодой, снова женишься. Аллах тебе других деток пошлет. Не казнись, милый. Долго ли самому заболеть?

Исмаил побледнел как стена. Дженнет притихла, задумалась.

— Подожди, дай подумать. Кто же еще есть? Хромоножка Эмине — раз, Хюрю — два… Эмине да Хюрю. Никого больше, — рассуждала она сама с собой. — У Хромоножки молоко ядовитое. Сколько помню ее, она в год по младенцу рожает, и ни один не выжил. Что ни год хоронит ребенка. Как и я, горемыка. Неделю-две поживут, и Аллах их к себе забирает. Она уж и сама со счету сбилась, сколько схоронила. И твой помрет, если ей отдать. А Хюрю, бедняжка, за своим родным не смотрит, день-деньской в поле да в поле. У нее молоко в грудях горит. Дети животами исходят от горелого молока. Хюрю своего младенчика на слепую свекровь оставляет. Какой уж там присмотр может дать слепая?

— Жена, — прервал ее дядя, — ну что ты зарядила: ядовитое молоко, неядовитое. Нет у Исмаила другого пути, как отдать Хромоножке.

— Да ведь это ж все равно что загубить младенца.

Исмаил вмешался в спор:

— Тетушка, нет у меня выбора. Если так суждено, лучше пусть помрет от дурного молока, чем от голода. Пусть, как другие дети, помрет от болезни, но только не от голода, не на моих руках.

Делать нечего, послали мальчонку за Хромоножкой. Долго ждать не пришлось. Эмине приковыляла, с трудом волоча покалеченную ногу. Была она тощая, низкорослая, корявая. Глядя на нее, люди диву давались, как она только на ногах держится, совсем на бок не завалится. Одета она была в старые-престарые, заплата на заплате черные шаровары и рубаху, насквозь пропыленную, засаленную, всю в пятнах засохшего теста. В распахнутом вороте виднелись обвислые смуглые груди. На глаза упали пряди немытых, давно не чесанных волос, темное лицо все усеяно крупными, как соски́, бородавками.

— Зачем звал, Вели-ага? — обратилась Эмине к дяде.

— Тут вот какое дело, доченька. Видишь это дитя? Исмаил сделает для тебя все, что пожелаешь, только выкорми его ребенка. Ничего для тебя не пожалеет. Сделай доброе дело, спаси дитя от неминучей смерти. Аллах зачтет тебе благодеяние. К тому же в накладе не останешься, Исмаил все оплатит сполна. Что скажешь на это, дочка?

Исмаил не утерпел, добавил:

— Сестра Эмине, пожалей дитя. Я для тебя что хочешь достану, хоть птичье молоко.

Хромоножка помрачнела.

— Вели-ага, как можешь просить меня об этом, зная, что родным детям у меня молока не хватает. Ведь как питаться надо, чтобы молоко прибывало. А какая у меня еда?

Исмаил выпрямился:

— Послушай, Эмине, у тебя все будет. Соглашайся.

— Не могу я такой вопрос без мужа решать. Вот он вечером придет, посоветуемся. А пока я ничего сказать не могу.

Так и ушла, не покормив плачущего ребенка.

Прибежала Дондю, взяла ребенка на руки, дала ему грудь. Плач прекратился.

— Меня мать не пускает к вам, — зашептала Дондю. — Такой шум подняла — страсть! Я на минуточку выскочила.

Ночь опустилась на землю. По всей округе надрывно заголосили лягушки. Давно утих западный ветер, недвижный воздух наполнился густыми влажными испарениями, запахами болота, свежего навоза. Сверкающие звезды облепили черное небо, как жирные мухи.

В отдаленье, на краю большой луговины, возвышалась старая чинара. На ее ветвях находили приют белоснежные аисты. Их было так много, что и не сосчитать. Несколько раз в ночи они поднимали возню, хлопали крыльями, щелкали длинными клювами.

Перед домиком дяди Вели тянулась высокая, в рост человека, решетка для виноградной лозы. Под ней лежали коровы, жевали жвачку. Дженнет примостилась под навесом, уложив ребенка в старую колыбель. Малыш не умолкал ни на миг. Дженнет раскачивала колыбель, и от этого качался весь навес. Дядя Вели, сморенный усталостью, задремал. И Дженнет вскоре затихла, перестала качать колыбель — тоже, видать, заснула. Тучи москитов вились над ними.

Перевалило за полночь. Ребенок все еще плакал. Исмаил заворочался, потом тихо позвал:

— Тетушка Дженнет.

Тетушка проснулась.

— Отнеси его Хромоножке. Он меня в гроб загонит своим плачем. Отнеси!

Дженнет вынула дитя из колыбели.

Деревенские бабы без конца судачили об Эмине. Встретятся ли на улице, соберутся ли за тканьем, гонят ли телят в стадо — везде и всюду разговоры об одной Эмине.

Перед домом Чернушки Элиф собралась небольшая толпа.

— Вот оно как случается, сестра. Вот как бывает. Несчастье одних удачей другим оборачивается. Зала померла, а грязнуля Хромоножка как сыр в масле катается.

— То-то, сестрица. У этой Эмине, видать, не сердце — камень. Дитя с утра до вечера ревет, а ей хоть бы что. Жрет как богатый бей. Исмаил ее завалил добром до отвала. Говорят, на базаре все подчистую скупает: и сахар, и масло, и виноград. Совсем одурел.

— Не жалко, если б она за дитем присматривала.

— Не могу мимо ее дома ходить. Верещит с утра до ночи мальчишка, скулит, как щенок. Кто ж такое выдержит?

— Не выживет малютка.

— Видели б вы Исмаила!

— Больно на него смотреть.

— Ни кровинки в лице.

— Все, что имеет, тащит Хромоножке. Так недолго опять в батраки податься.

— Как пес бездомный стал.

— Не выживет дитя-то, не выживет.

— Как пить дать, не выживет.

— Какая из Хромоножки кормилица?

— Лучше б оставил дитя на съедение орлам.

— Лучше б в воду бросил.

— Или живьем закопал.

— Вот горе-то где, сестра.

— Через день мешок со жратвой ей тащит.

— Закормил. Думает, молока у ней прибавится.

— Садится около колыбели и часами в личико младенцу смотрит. Ни слова не говорит, только сидит и смотрит. Пальцем не шелохнет.

— Как каменный сидит, глаз не сводит с дитя.

— Ой, бедолага.

— Нутро все горит у него.

— Не жилец ребенок без матери-то.