Двуликий демон Мара. Смерть в любви - Дэн Симмонс

10.10 утра

Я не упомянул про артиллерию, а она сегодня устроила нам настоящий ад. Наши окопы расположены на местности немного выше немецких, находящихся всего в нескольких сотнях ярдов от нас; при таких топографических условиях нашим орудиям приходится стрелять очень низкой наводкой, и снаряды пролетают буквально в паре дюймов над нашими брустверами. Полчаса назад случилось неизбежное: одному парню из роты «С» оторвало голову. На людей, теснившихся в той части окопа, это произвело тяжелейшее впечатление: всех вокруг забрызгало кровью и мозговым веществом, а двоих унесли с серьезными ранениями от осколков разлетевшегося черепа.

Сейчас сержанты обходят солдат с бутылкой рома, наливая по чуть-чуть каждому и сами прикладываясь к горлышку время от времени. Всегда красное лицо сержанта Акройда стало заметно краснее.

12.30 пополудни

Целых пятнадцать минут стояло странное затишье.

Сначала смолкли орудия с обеих сторон, словно и наши, и немецкие артиллеристы ушли на обеденный перерыв. В первый момент все решили, что обстрел прекратился в преддверии атаки, и страшно занервничали, но капитан Браун приказал нескольким субалтернам пройти по всему окопу и сообщить людям, что наступление назначено на три часа дня. У всех отлегло от сердца. Одни сели пить чай, другие поддались наконец чувству голода и принялись разогревать тушенку.

Уши отдыхали от орудийного грохота, мысли и чувства — от тревожной неизвестности; вдобавок ко всему дождь, донимавший нас последние четыре дня, наконец унялся. Солнце не выглянуло, но темная облачная пелена, нависавшая низко над землей, поднялась на высоту трех-четырех тысяч футов и стала значительно светлее.

Вот тогда-то и появились аэропланы.

Сначала в непривычной тишине послышалось приглушенное жужжание, потом в нескольких милях к западу от нас из облаков вылетели две точки, и вскоре мы уже различали очертания аэропланов. Я со своей близорукостью не мог разглядеть, где вражеский, а где наш, но остальные разглядели, и когда меньший из двух жужжащих крестиков стремительно описал дугу и оказался позади большего, по нашему окопу прокатилась волна одобрительных возгласов.

На следующие десять минут мы стали зрителями воздушного спектакля с Панчем и Джуди в исполнении двух крылатых машин, которые кружили, петляли в небе, то ныряя вниз, то взмывая вверх, то исчезая за облаками, то вновь появляясь. Снайперская стрельба и изнурительный пулеметный огонь прекратились, пока люди по обе стороны от «ничейной земли» зачарованно наблюдали за представлением. Впервые за много недель над фронтом воцарилась такая тишина, что ты явственно слышал пение птицы у реки в отдалении и тихое покашливание людей в сотне ярдов от тебя. А потом с высоты донесся еле слышный стрекот пулеметов в самих аэропланах. Они стреляли редко — только когда один получал явное преимущество над другим — и такими короткими очередями, что все мы здесь, на земле, то есть под землей, почувствовали себя расточителями, зря переводящими безумные количества боеприпасов.

Потом, когда воздушное представление уже начало прискучивать, одна из машин — которая побольше — вдруг полыхнула огнем, пошла вниз по сужающейся спирали и исчезла из виду позади немецких траншей, ближе к Гиймону. Через несколько секунд в небо поднялся огромный столб черного дыма, и наши парни проорали троекратное «ура» и засвистели, завопили с такой силой, что у меня создалось впечатление, будто я сижу среди рабочего люда на стадионе, где идет футбольный матч.

Ликование оказалось преждевременным. Мгновением позже кружащий в небе меньший аэроплан — английский или французский, вероятно, хотя опознавательных знаков я не разглядел — выпустил облако дыма.

— Черт, он горит. Видите огонь? — сказал младший капрал, стоявший рядом.

Я огня не видел, но отчетливо услышал чихание мотора, когда в нашем окопе стихли последние радостные возгласы. Очевидно, аэроплан находился слишком высоко, чтобы успеть вернуться на землю, прежде чем огонь доберется до пилота — или просто здесь, на нашей тысяче квадратных миль изрытой воронками земли вдоль линии фронта, не было ни одного пригодного места для посадки. Вместо того чтобы снижаться, аэроплан немного набрал высоту и сделал несколько неуклюжих виражей с сильным креном, словно летчик лихорадочно пытался сбить пламя. Попытка не удалась: немного погодя уже даже я различал огненные языки и длинную струю дыма за чихающим темным крестиком в небе.

Люди в окопе горестно закричали, застонали, но я не сразу понял почему. Только через несколько секунд увидел то, что уже увидели они: пилот выпрыгнул из аэроплана, находившегося под самыми облаками. Даже такой несведущий в летном деле человек, как я, знает, что пилоты в отличие от аэростатчиков не берут с собой парашюты — но объясняется ли такая воздержанность нехваткой места в летательном аппарате или неким воздушным кодексом чести, мне неведомо. Но даже зная, что стремительно падающий вниз человек обречен на гибель из-за отсутствия у него нескольких паршивых ярдов шелка, каждый из нас до последнего момента надеялся, а вдруг этот парень исключение и сейчас над ним распахнется белый купол, который плавно опустит воина в объятия боевых товарищей.

Этого не произошло. Пилот упал на «ничейную» полосу в нескольких сотнях ярдов к западу от нашей позиции. С такого близкого расстояния мы видели, как он молотил руками и ногами в падении, словно ища опору в воздухе, и даже я при всей своей близорукости различал белый шарф, трепыхавшийся за ним, точно хвост диковинного воздушного змея. Когда тело ударилось о землю, в траншее наступила долгая тишина. Я вскинул взгляд, ожидая увидеть горящий аэроплан, столь же стремительно падающий вниз следом за своим пилотом, но крылатая машина — теперь целиком объятая пламенем, как колесница Аполлона, — продолжала лететь по прямой. Потом она вошла в облака, обратившись призрачным светящимся пятном на белом облачном пологе, а потом исчезла полностью и больше уже не появилась.

Мгновением позже заговорили немецкие пулеметы, словно по свистку учителя, возвестившему о конце нашей маленькой перемены. А еще через секунду возобновился артиллерийский огонь.

Уже начало второго. Мы идем в атаку в три ноль-ноль.

2.10

Я не засыпал. И даже не закрывал глаза.

Но в один момент находился здесь, в слякотном окопе под пулями и снарядами, а в следующий вдруг оказался там — на чистых простынях рядом с Прекрасной Дамой, и прохладный сквозняк шевелил оконные портьеры и кружевной полог кровати.

Она по-прежнему держала меня. Мое тело по-прежнему отзывалось на прикосновение.

Я грубо отвел ее руку от своего паха, откинул одеяла и сел спиной к ней, на прохладном сквозняке. Не увидел, а почувствовал, что она придвинулась ко мне, почувствовал, как перина слегка просела, когда она приподнялась на локте за мной.

— Ты не желаешь меня? — тишайшим шепотом спросила она.

Я выдавил ироническую улыбку. Моя чистая, аккуратно сложенная одежда по-прежнему лежала на ампирном кресле у кровати, но я не видел очертаний портсигара в кармане кителя. Сигарета сейчас пришлась бы очень кстати.

— Все мужчины должны желать тебя, — проговорил я хриплым, резким голосом, далеким от шепота.

— Меня не интересуют все мужчины. — Я чувствовал ее теплое дыхание на своей голой спине. — Меня интересуешь только ты.

Эти слова должны были бы повергнуть меня в содрогание, но вместо этого привели в еще сильнейшее возбуждение. Я безумно желал ее… как доселе не желал ни одной женщины и вообще ничего на свете. И хранил молчание.

Она положила руку мне на спину. Я чувствовал теплые очертания ее ладони и каждого тонкого пальца. Ветер за окнами шумел, словно перед грозой.

— Хотя бы ляг рядом со мной, — прошептала она, приподнимаясь и касаясь губами моей шеи. — Ляг рядом и согрей меня.

Я криво усмехнулся:

— Согреть тебя, чтобы самому остыть навеки? Или ты согреешь меня, укрыв земляным одеялом?

Она отстранилась:

— Ты несправедлив ко мне.

Тогда я повернулся к ней, хотя ясно понимал, что этот единственный взгляд может решить мою судьбу… как взгляд Орфея решил судьбу Эвридики.

Ни один из нас не исчез. Она была восхитительно прекрасна в свете свечей. Роскошные каштановые волосы свободно падали на спину, сорочка сползла с изящного молочно-белого плеча; левая грудь, озаренная трепетным светлым пламенем, четко вырисовывалась под тонкой тканью. У меня перехватило дыхание, но я все же сумел прохрипеть:

— Как можно быть несправедливым к аллегории?

Она улыбнулась:

— Ты считаешь меня аллегорией? — И дотронулась правой рукой до моей щеки.

— Я считаю тебя соблазнительницей.

В ее тихом милом смехе не слышалось ни тени насмешки.