Двуликий демон Мара. Смерть в любви - Дэн Симмонс

15 августа, вторник, 1.20 пополудни

Она не пришла ни ночью, ни сегодня утром, когда я находился один. Мое влечение может показаться нелепым, но меня к ней безумно влечет. И я знаю почему.

Получено официальное подтверждение. Утром капитан Браун вернулся из штаба с вытянутым лицом. Мы идем в наступление в пятницу 18-го числа.

Браун попытался представить дело в самом благоприятном свете и объяснил субалтернам, что первой пойдет тридцать третья дивизия, которая займет территорию между Дельвильским и Высоким лесами, а также сам Высокий лес. Он говорит, нашей бригаде останется только атаковать по правому флангу тридцать третьей и слева от Дельвильского леса и занять вражеские позиции, известные под названием Садовые Окопы. Наша атака станет частью общего наступления по всему фронту между Гиймоном и Типвальской грядой. По словам капитана, штабные эксперты даже не допускают мысли, что нам не удастся захватить Дельвильский и Высокий леса на сей раз.

Пятница 18 августа будет пятнадцатым днем этого сражения.

Пару часов назад, оставшись один в палатке, я достал револьвер, убедился, что он заряжен, и всерьез подумал, не застрелиться ли мне. Стрелять надо наверняка, поскольку любая попытка самострела карается смертной казнью.

Забавный парадокс.

16 августа, среда, 2.30 пополудни

Сегодня поздно утром здесь появился сам бригадный генерал Шют — наш командующий — в сопровождении напыщенного полковника и нескольких штабных адъютантов. Три батальона выстроились в каре, прозвучала команда «вольно!», и вот мы стояли там под дождем, несколько тысяч человек в непромокаемых плащах и насквозь промокших фуражках защитного цвета (каски на таком удалении от передовой мы не носим), устремив взгляды на генерала Шюта, выехавшего на рослом вороном жеребце в центр каре. Норовистый конь беспокойно перебирал ногами, и генералу приходилось постоянно натягивать поводья, что он делал совершенно машинально.

— Полагаю… да… гм… полагаю своим долгом сказать… то есть все вы уже знаете, что скоро состоится… э-э… скажем так, решительный бой. — Генерал откашлялся, придержал гарцующего вороного жеребца и расправил плечи. — Я не сомневаюсь, что каждый из вас проявит… так сказать… храбрость. И не уронит чести дивизии, которая покрыла себя славой… э-э… в битве при Моне.

Тут конь повернулся кругом, словно собираясь поскакать прочь, и мы решили, что лекция закончена. Однако генерал, сильно натянув поводья, развернул непокорное животное обратно, привстал на стременах и перешел к главной части своего выступления.

— И еще одно, парни, — произнес он, возвысив голос. — Два дня назад я посетил ваши резервные окопы и… гм… пришел в ужас. В самый настоящий ужас. Санитарные условия у вас далеки от удовлетворительных. С гигиеной дела обстоят так же плохо, как с дисциплиной. Подумать только, я видел человеческие экскременты, лежащие прямо на земле! Вам всем известны инструкции, предписывающие в обязательном порядке закапывать отходы жизнедеятельности. Должен вам сказать, я такого не потерплю — просто не потерплю! Вы меня слышите? Я знаю, что в последнее время вас донимала неприятельская артиллерия, но это еще не повод уподобляться животным. Вы меня слышите? Если после наступления я обнаружу, что кто-то не содержит свой участок окопа в чистоте и порядке, согласно четко прописанным инструкциям, я наложу на этого человека или этих людей дисциплинарное взыскание! Это касается не только рядовых, но и офицеров.

Засим генерал Шют повернул вороного коня кругом и чуть ли не галопом поскакал прочь, провожаемый ошеломленными взглядами нескольких тысяч солдат и офицеров, стоящих под проливным дождем. Штабные адъютанты бросились к автомобилям, спеша последовать за ним.

На том дело не кончилось. Нас призвали к вниманию и заставили простоять под ливнем еще сорок минут: сначала полковник с пеной у рта долго распекал нас, повторяя замечания начальника насчет неубранных испражнений, а потом — когда полковник удалился — сержант-майор прочитал нам строгую лекцию про суровейшие наказания, ожидающие каждого, кто станет малодушно мешкать во время атаки. Напоследок сержант-майор зачитал бесконечный список имен — имен казненных за трусость людей, с указанием звания и воинской части каждого, точной даты, когда была проявлена преступная трусость, и, наконец, даты и часа казни. Все это произвело самое тягостное впечатление, и по возвращении в протекающие палатки мы думали больше о плавающем в лужах дерьме и о расстрельных командах, нежели о доблестной смерти за Короля и Отечество.

9.00 вечера того же дня

Кажется, я нашел более хитрый — или по крайней мере более надежный — способ выбраться из войны, чем самоубийство.

Сделав предыдущую запись, некоторое время просидел в палатке, сочиняя стихотворение. Записал его не в дневнике, а на листке почтовой бумаги, и лейтенант Рэддисон — Рэдди — случайно нашел этот листок и показал приятелям. Я рассвирепел, понятное дело, но уже оказалось слишком поздно. Стихотворение разошлось по лагерю и вызвало много смеха. Говорят, даже суровые старые сержанты остались от него в восторге, а рядовые уже распевают его, как строевую песню.

Пока лишь несколько офицеров знают, что автором данного сатирического сочинения являюсь я, но если об этом проведает полковник или любой из старших офицеров, вне всяких сомнений, мое имя в ближайшее время пополнит пресловутый список казненных. Капитан Браун знает, но он просто грозно зыркнул на меня и ничего не сказал. Подозреваю, стишок ему понравился.

Вот он:

С инспекцией прибывший генерал,В окоп спустившись, в ужасе вскричал:«Какой позор! Британские солдаты —И за собой не убирают кал!»

Начальственного гнева не робея,Простой солдат подумал в ту минуту:Присутствие дерьма у нас в траншееПриятнее присутствия здесь Шюта.

А кто-то из людей осведомленныхС ответственностью заявил одно:Мол, у штабных советников евонныхЗаместо мозга в голове говно.

Короче, по большой нужде ходитьСпокойнее всем будет, в самом деле,Коль соизволит живенько свалитьГороховый шут Шют к чертям отселе.[17]

17 августа, четверг, 4.00 пополудни

К полудню бригада вернулась к резервным траншеям, а оттуда направилась на передовые позиции, которые до сегодняшнего утра занимала обескровленная 55-я дивизия. Все время, пока мы маршировали обратно под дождем, я слышал обрывки новой «строевой песни» нашей бригады. Но пение стихло, когда мы снова спустились в наши старые траншеи, а потом двинулись к участку передовой линии напротив Садовых Окопов.

Мне хотелось бы написать, что я настроен фаталистически, что уже проходил через все это и что после всего пережитого мне уже ничего не страшно, но на самом деле боюсь пуще прежнего. Мысль о смерти подобна бездонной черной пропасти, разверзшейся во мне. Шагая на передовую, смотрю на полевую мышь, убегающую с дороги в долину, и думаю: «Будет ли жива эта мышь через сорок восемь часов, когда я уже умру?»

Мне невыносимо представить, что буду обречен на вечную пустоту, лишенную образов, красок, звуков, запахов и прочих чувственных впечатлений, в то время как остальные существа будут по-прежнему жить и ощущать земной мир.

Последний час я пытался читать «Возвращение на родину». Не хочу умереть, не дочитав этой книги.

Солдаты сдают наличные в общий котел, чтобы деньги были поделены между выжившими после наступления. Они рассуждают похвально: если я погибну, пускай лучше мои деньги достанутся какому-нибудь моему другу или товарищу по тяготам, чем сгниют в грязи на «ничейной» полосе или станут добычей какого-нибудь боша, собирающего сувениры. Если мы понесем такие же серьезные потери, как мой тринадцатый батальон, или тридцать четвертая дивизия, или Церковная бригада тридцать третьей, или пятьдесят первая, или пятьдесят пятая, солдаты которой все еще лежат под дождем в полях позади нас… что ж, тогда завтра к вечеру кто-то из нас изрядно разбогатеет.

Около часа назад все верующие из нашей бригады ходили к причастию. Алтарем служили двое носилок, на грязном брезенте которых, под чашей с Кровью Спасителя, темнели пятна человеческой крови. Я завидую людям, обретшим там утешение.

Глубина окопа всего семь футов, ее едва хватает, чтобы наши каски не были видны противнику. Когда младший капрал из роты «D» буквально на секунду выглянул из-за бруствера, пуля попала бедняге прямо в ухо и напрочь снесла лицо. Мы все понимаем: стоит высунуться хоть на миг — непременно схлопочешь пулю.

А завтра мы поднимемся из траншеи и пойдем на противника? Чистое безумие.