Двуликий демон Мара. Смерть в любви - Дэн Симмонс

— А здесь есть какие-то правила?

— Нет. Только возможности. — Она говорила тихо, почти шепотом. Огонь трещал в камине, и я слышал шум крепчающего ветра в деревьях за окнами. — Ты голоден?

Я посмотрел на запеченного цыпленка, на изящные серебряные приборы, сверкающие в отблесках свечи, на искрящийся хрустальный бокал с вином и блюдо со свежайшим зеленым салатом. Уже много месяцев не ел ничего подобного.

— Нет, не голоден, — честно сказал я.

— Хорошо. — Теперь в голосе Прекрасной Дамы явственно слышались шутливые нотки.

Она встала, взяла меня за руку прохладными пальцами и провела из столовой залы в богато убранную гостиную, затем в холл, потом вверх по широкой лестнице, через лестничную площадку с потемневшими от времени портретами на стенах и наконец в спальню. Здесь тоже пылал камин, озаряя мерцающим светом раздвинутый кружевной полог кровати. Широкие двери выходили на балкон, и я видел яркие звезды над темными деревьями.

Она повернулась ко мне и подняла лицо:

— Пожалуйста, поцелуй меня.

Чувствуя себя актером, который должен бы держать в руках листки сценария и выступать при свете рампы, а не каминного огня, я шагнул вперед и поцеловал Прекрасную Даму. Ощущение театра тотчас исчезло. Когда ее теплые влажные губы приоткрылись, почувствовал сладостное головокружение, и пол поплыл под ногами. Она медленно подняла руку и дотронулась кончиками пальцев до моей шеи сзади.

Когда наш долгий поцелуй наконец завершился, я мог лишь стоять столбом, охваченный приливом страсти, какой не знал доселе. Я обнимал Прекрасную Даму обеими руками и чувствовал тепло ее спины под тонкой тканью платья. Она отняла руку от моей шеи, завела себе за голову и распустила волосы.

— Иди сюда, — прошептала она и шагнула к кровати под высоким балдахином.

Я заколебался лишь на миг, но она обернулась, по-прежнему держа меня за руку, и вопросительно приподняла бровь.

— Даже если ты Смерть, — хрипло проговорил я, — наверное, оно того стоит.

Ее улыбка была еле уловима в мягком мерцающем свете камина:

— Ты думаешь, я Смерть? Почему не Муза? Почему не Мнемозина?

Последовала тишина, нарушаемая лишь треском горящих поленьев и возобновившимся шумом ветра в деревьях. Прекрасная Дама начертила пальцем затейливый узор на тыльной стороне моей ладони.

— Разве это имеет значение? — спросила она.

Я не ответил. Она снова двинулась к кровати, и я последовал за ней. Она остановилась и опять подняла ко мне лицо. Шум ветра в деревьях превратился в паровозный гудок, затем в грохот стремительно мчащегося состава, а потом я повалился ниц, закрывая лицо ладонями, когда минометная мина взорвалась всего в десяти ярдах от ниши, где я спал. Пятерых парней, с которыми я разговаривал меньше двадцати минут назад, разорвало в клочья. Раскаленные шрапнельные пули застучали по моей каске, и кровавые куски плоти полетели на мешки моей ниши, точно мясные ошметки, брошенные псам.

12 августа, суббота, 6.30 вечера

Сегодня днем, когда я ехал на велосипеде по углубленной дороге между Позьером и Альбером, направляясь в штаб с донесением от полковника, я остановился посмотреть на зрелище, обещавшее быть комичным.

Высоко в воздухе висел один из наших наблюдательных аэростатов, похожий на толстую колбасу, и вдруг через линию фронта с жужжанием перелетел вражеский моноплан. Сначала я хотел спрятаться в какую-нибудь воронку поглубже, но по-шмелиному гудящая машина не собиралась искать цель для своих бомб: она направилась прямиком к аэростату. Обычно забавно наблюдать за поведением пилотов при появлении неприятельского самолета. Они моментально прыгают с парашютом, не дожидаясь атаки. Я их не виню: аэростаты взрываются со страшной силой, и я тоже, пожалуй, не стал бы дожидаться, когда засверкает дульное пламя вражеских пулеметов.

Оба наблюдателя прыгнули, как только немецкий аэроплан повернул к ним, и я удовлетворенно кивнул, когда их парашюты одновременно раскрылись. Крылатая машина зашла на цель единственный раз, пулеметы строчили секунды три, если не меньше, и аэростат сделал то, что делают все подобные водородные мишени, пробитые горячим свинцом: взорвался гигантским облаком горящего газа и клочьев прорезиненной ткани. Ивовая корзина под ним полыхнула, как трут.

К несчастью, ветра почти не было, поэтому парашюты не смещались в сторону Альбера или наших резервных позиций, а медленно спускались по спирали прямо под горящим аэростатом, похожие на белые семена одуванчика. Огненное облако настигло первого парня на высоте двухсот футов над землей. Я отчетливо услышал пронзительные крики бедняги, когда у него вспыхнул сначала парашют, потом одежда.

Второй парень отчаянно дергал стропы своего шелкового купола, и я на миг исполнился уверенности, что он избегнет участи своего товарища. Пылающая груда резины, ивняка, стальных тросов пролетела ярдах в пяти от него — достаточно, чтобы его опалить, но недостаточно, чтобы поджечь парашют или увлечь за собой вниз. Но за облаком пламени летел змеиный клубок веревок и тросов, длинные концы которых яростно метались в воздухе, словно щупальца какого-то агонизирующего существа. По несчастливой случайности один из стальных тросов захлестнулся вокруг строп, резко дернул парашют в сторону и утащил за собой вниз.

Купол не сложился полностью, и парень мог бы выжить, если бы трос не утянул его прямо в горящую груду обломков на земле. Я и еще несколько случайных очевидцев бросились к огромному — ярдов тридцать в поперечнике — костру, но о том, чтобы забежать в него и спасти бедного малого, не могло идти и речи. Он с трудом поднялся на ноги, пробежал несколько шагов, упал в огонь, снова встал, побежал и опять упал. Так повторилось четыре или пять раз, прежде чем он упал и уже не поднялся. Думаю, душераздирающие вопли несчастного были слышны в окопах на расстоянии трех миль оттуда.

Я доставил донесение в штаб, столкнулся там с одним своим университетским знакомым и принял его предложение выпить виски с содовой перед возвращением на передовую.

14 августа, понедельник, 7.45 вечера

Сегодня день дурных предзнаменований.

После двух недель августовской жары разверзлись хляби небесные. Хлынул ливень. Словно в ответ на оглушительную канонаду грозы тяжелые орудия с обеих сторон умолкли, лишь изредка дают залп-другой, чтобы мы и немцы не теряли бдительности. Это не дождь, а настоящий потоп.

Через час дощатые настилы на дне окопов оказались под водой. Через три часа брустверные мешки начали сползать с мест, поскольку траншейные стенки раскисли до консистенции жидкой кофейной гущи. Воронки от снарядов превратились в разливанные озера, и ядовитая зеленая пена сжиженного газа побежала из них развилистыми ручейками. Могилы размывает, и куда ни глянь, повсюду из-под земли торчат позеленелые руки и облепленные комьями волос черепа, словно уже прозвучала труба Судного дня.

По словам капитана Брауна и сержанта Акройда, река Анкр вышла из берегов и заливает долину позади нас. Деревня Типваль перед нами затоплена, немецкие траншеи тоже. Ребята, возвратившиеся из боя в Типвальском лесу, говорят, что вода, которую немцы откачивают из своих обустроенных траншей, стекает по склону холма прямо на наши временные позиции среди поваленных деревьев. Стало известно, что австралийцы наконец-то захватили мельницу, которую немцы так долго не сдавали, но «анзаки» настолько изнурены, что живые могут лишь валяться пластом в грязи рядом с мертвыми и умирающими под ливневыми потоками.

Второе дурное предзнаменование состоит в том, что сегодня утром мы получили приказ покинуть окопы с целью «отдыха и восстановления сил». К полудню мы проследовали во временный лагерь между Позьером и Альбером и сушились там в палатках, а не в землянках с протекающими крышами. Казалось бы, нам радоваться надо, но поскольку мы еще не принимали непосредственного участия ни в одном сражении, «отдых и восстановление сил» приходится трактовать как подготовку к наступлению на вражеские позиции, оказавшиеся не по зубам многим нашим предшественникам, ныне гниющим в могилах.

Последним дурным предзнаменованием стал прием пищи в четыре часа пополудни, когда нам выдали горячее мясное рагу, свежеиспеченный хлеб, чай — обжигающе горячий, а не чуть теплый, да еще апельсины и жареные каштаны. Апельсины и каштаны окончательно прояснили дело. Такими деликатесами нас угощали, только когда готовили на убой. Я бы предпочел съесть ежедневную окопную порцию тушенки с бобами, над которой всегда вьется рой мух, нежели этот роскошный последний обед.

Прекрасная Дама больше не появлялась. Думаю, она придет сегодня ночью, хотя я делю палатку с молодыми лейтенантами Джулианом и Рэддисоном, которого все зовут Рэдди. Ливень молотит водяными кулаками по брезенту. Вода просачивается повсюду. Нам остается лишь съесть нашу вкусную пищу, выкурить по сигарете из вновь выданных запасов и заползти под наши новые, незавшивленные одеяла.