Гарики из Иерусалима. Книга странствий - Игорь Губерман

А еще есть зависть — к той обидной легкости, с которой кто-то получает нечто, с тягостным усилием тобой достигнутое либо вовсе не дающееся тебе. Нет, я вовсе не о всяких материальных удачах, я совсем о другом. Вот, например, я знал давно и достоверно (а скорее — чувствовал), насколько мы различны с разными свободными людьми, когда не совпадают наши мнения. Мы — это люди советско-российской выделки и закваски. И никакой даже модели-образа я сочинить не мог, хоть по-собачьи чувствовал, как вертится он рядом и вокруг. А тут к актеру Мише Козакову приехал из Америки какой-то приятель, запросто изложивший то, что мне никак не удавалось.

— Смотри, какая между нами разница, — сказал он Мише, выпивая, — вот сидят такие же, как мы, два американца. И пьют они такую же бутылку водки на двоих. И первый говорит: бутылка сделана красиво, этикетка приятная, и вообще отличная водка. А второй с ним не согласен: и бутылка ничего особенного, и банальнейшая этикетка, а водка — вообще дрянная. Интересно, отвечает тогда первый, как забавно разны у нас взгляды и вкусы. И такую же бутылку водки распивают двое россиян. И также первый хвалит все подряд. И точно так же с ним не соглашается второй: и некрасивые бутылка с этикеткой, а про водку — вообще она гавно. Ну что, уже про первого ты догадался? Если такая водка кажется тебе гавном, говорит он, то ты сам гавно, и дам-ка я тебе сейчас по морде, чтобы не выебывался впредь.

Какую зависть испытал я к этому неведомому человеку! Ибо его легкая модель равно пригодна для дискуссий наших на любую тему и в какой бы части света мы их ни вели сегодня.

И сделать ничего я не могу с моей натурой мерзкой, потому что я завидовал, бывало, даже снам. Они мне тоже снятся, только мизерные, бытовые и неинтересные — не зря я их под утро забываю. А Володе Файвишевскому, к примеру, снилось, как он едет на машине — той, что еще Ленина возила, и сидит у него за рулем сам лично Ленин. Лысый, бодрый, только очень раздраженный — тряская и вся в колдобинах дорога. Ночь, ни зги не видно, фары слабосильные, а ехать еще очень далеко. И Ленин говорит ему со злобой и печалью: «Мы все делали совершенно верно, товарищ, просто нам попался неподходящий и неправильный народ».

Ну как не позавидовать такому сну? Я и завидовал.

А Саше Окуню даже не сны, а кинофильмы снятся, так построен и развернут их сюжет. В Америке он где-то, едет в лифте, и лицо одного из соседей кажется ему знакомым. И на пьянке, куда ехали они, тот человек с ним оказался через стол, они беседуют, они друг другу явно симпатичны. Мимо проходя, приятель Сашкин на его вопрос недоуменно отвечает: это же Набоков. И ничуть не удивившись, как во сне это бывает, Сашка продолжает с ним общаться, обсуждая что-то незначительное, но приятное обоим, так как родом они оба — из одного города. А под конец Набоков предлагает прокатиться на санях вдоль имения его родителей под Питером. И вот они уже в санях, вокруг российские снега, а вдоль дороги — избы. Оттуда из дверей вываливают мужики, снимают картузы и, кланяясь, степенно говорят: здравствуй, Набоков. А Набоков бодро им кричит: на хуй, на хуй!

Обзавидовался я такому сну. А еще приснилось Саше Окуню — на то он и художник — нечто вовсе несусветное: вдруг вверх по унитазу, крохотными лапками хватаясь ни за что, быстро-быстро вылезла его какашка, припустившись от него по полу в комнату. А Сашка кинулся за ней, но у какашки распустились маленькие крылышки, и она вольно упорхнула от него в окно. Какой фрейдист не соблазнится это толковать, однако же сумеет вряд ли.

Будучи натурой необыкновенно творческой, Сашка ухитрился как-то посмотреть сон как раз про зависть. Он ходил по какому-то огромному залу, где выставлены были инсталляции, то есть всякие художественные сооружения его коллег, неведомых ему. Они были в металле, дереве, пластмассе, главное же — дивные пластические идеи были там безукоризненно созвучны материалу. Сашка восхищался и завидовал так страстно, что проснулся в некоторой депрессии. И вдруг сообразил: ведь это сон, ведь это видел он какие-то свои собственные, по праву полному принадлежащие ему идеи. Тут депрессия его перешла в бурную радость, но — ни единой инсталляции уже не смог он вспомнить, сон растворился без следа.

Порой завидую я легкости житейской, интересу к жизни, любопытству к людям — это с годами начало иссякать во мне, завидую случайным знаниям о чем-нибудь ненужном, ибо знаниям фундаментальным не завидовал я никогда.

Состарясь, вовсе не завидую я молодости. О, я помню это ощущение неприкаянности, страха перед загадочным огромным миром, томительной тоски непонимания, чего именно тебе хочется в этой жизни, тяжкой неуверенности в своих умственных и душевных силах. (Хуже этого — только уверенность в своих умственных и душевных силах.) Скорей наоборот — я старческому безмятежному спокойствию завидовать готов, ибо никак его не обрету.

Я полистал на этот счет любимый словарь Даля. Там объяснялось, что завидовать — это досадовать на чужую удачу, счастье и (отменное выражение) — «болеть чужим здоровьем». Очень хорошие поговорки выписал я оттуда: «Лучше быть у других в зависти, чем в жалости» и «Завистливое око видит далеко». А поговорка — «Берут завидки на чужие пожитки» — снова показалась мне ключом не только к Октябрьской революции, но и к потугам самых разных лидеров в сегодняшней России (есть и в Израиле такие) собрать под этим флагом всех обиженных и недополучивших. Далее нечто похожее на тост нашел я в словаре Даля: «На погибель тому, кто завидует кому!» И неслучайно (прочитал я там же) день рождения Касьяна-завистника отмечается лишь раз в четыре года, ибо зависть тесно связана с недоброжелательством (хотя, по-моему, это гораздо худший грех), а «Касьян на что ни глянет — все вянет».

Тут непременно две истории хочу я рассказать, поскольку сам объектом зависти наверняка являюсь тоже. Даже знаю — почему, и тут уместно вспомянуть, что часто зависть — благодетельное, очень побуждающее чувство. Ибо если я кому завидую, то я хочу быть таким же, как он. И это часто стимулирует завистника (я потому и научился прыгать через парты, хотя чтения газет не одолел). Так вот — завидовал я в ранней молодости тем, кому от жизни было нужно очень мало. То есть людям типа Диогена — только я тогда о нем не знал. Я птичьей легкости существования завидовал (уже я вскользь упоминал об этом) — и что же? — я с годами так продвинулся по этому пути, что сам уже служу объектом зависти людей, которые без устали хотят и жаждут, мучаются и вожделеют.

Однако я отвлекся от обещанных историй. Первая случилась в Киеве, где я по случаю Дня независимости Израиля был приглашен нашим посольством на большой прием. В огромном ресторанном зале было все роскошно, чинно и красиво. Вдоль столов с напитками и закусью двигались мужчины в смокингах и фраках. То есть были и обычные вечерние костюмы, только мне приятнее настаивать на фраках. А как шикарны были женщины, я говорить не стану, ибо два любимых эпитета (роскошно и шикарно) я уже употребил. Поскольку был в ковбойке я и джинсах, то и пялился на прикинутых мужиков — даже знакомые там выглядели незнакомо. А на меня были похожи только две индуски в их накидках-сари, выделялись они также, только поприличнее, чем я. В углу меланхолически пиликал специально выписанный из Израиля оркестрик, я поплелся поздороваться, и каждый из них молча окинул меня взглядом с ног до головы. Я почувствовал себя дома и блаженно ощутил, как мне давно охота выпить. Все двигались по залу (а точней — перемещались с выдержанной плавностью), держа в левой руке тарелку (рюмка — на тарелке), а в правой — вилку. У меня же в левой руке стремительно оказалась пепельница — мне ее почти насильственно всучил официант, неведомо как увидавший, куда я стряхиваю пепел, а рука правая держала сигарету. Я сообразил, как поступить. Рюмку с вилкой сунул я в нагрудный карман ковбойки, вследствие чего спокойно перемещался вдоль столов, по мере надобности вынимая рюмку с вилкой, чтобы выпить-закусить и двигаться дальше. По дороге я встречал знакомых, с ними выпивал, беседуя с присущей мне учтивостью, и сделал уже круга два, перемежая разные закуски и наметив уже лучшие места привала. Тут и подошел ко мне какой-то человек безумной авантажности (если я верно понимаю это слово) и такой дипломатической по виду выделки, что хоть в кино его снимай, — учтиво сообщил, что он со мной хотел бы чокнуться и тихо мне сказал: «А я смотрю на вас и так завидую! Я уже не могу себе этого позволить».

И я ему был очень благодарен, ибо неряшество и безответственность мои он расценил как поэтическую вольность.

А теперь — о некой зависти вульгарной и настолько непростой, что странно мне писать об этом на компьютере и среди прочих всяческих побед материального мира. Лет несколько тому назад устроена была у нас коллективная ярмарка с продажей книг и начертанием автографов. Нас было много, пишущих людей, у каждого был столик, и на нем мы бойко торговали своей нетленной продукцией. А у меня только что вышла новая книжка, и возле моего стола люди толпились очень густо. Я надписывал книжки, балагурил со знакомыми и ни о чем не помышлял. Но вдруг… Все время жалко мне, что я — не настоящий писатель, я не в силах отыскать слова, чтобы красиво описать некую острую внезапность. Одним словом, почему-то поднял я голову (надо было бы сказать — «повинуясь властному внутреннему чувству») и поймал прямой и жесткий взгляд глаза в глаза одной из поэтесс — у нас их, слава Богу, дикое количество, и я могу писать спокойно. Глянула, и ладно, я продолжил упоенно свои нехитрые торговые занятия.