Гарики из Иерусалима. Книга странствий - Игорь Губерман

И грустный пожилой устроитель концерта мне задумчиво ответил:

— Знаете, у нас из разных мест. Но если человек одет весьма просто и приветлив, то скорее всего он — из Питера, а если человек одет роскошно и высокомерно-снисходителен, то вероятнее, что он — из Бобруйска.

Еще хочу сказать я мельком, что людей, начисто обуздавших свою гордость, всяких униженных и оскорбленных, смердяковых всяких — потому и следует бояться, что человек своей смиренной приниженностью (то есть полным отсутствием греховной гордости) склонен пользоваться как отмычкой и разрешением на что угодно. Уж такая я тварь, сладострастно говорит себе человек, в котором чувство унижения — род свихнувшейся гордыни. Впрочем, это лучше прочитать у Достоевского.

И вот теперь только добрался я до главного. Я уверен, что хорошие поступки человека, сама нравственность его — от гордости, от самолюбия, от уважения к себе как личности. Как это я, такой-то и такой-то, соглашусь на эдакую низость? Да меня потом заест совесть, что я настолько опустился.

Ибо чувство собственного достоинства и личной чести — они ведь тоже уходят корнями в гордыню.

Неохота мне нырять за примерами в канувшую, как Атлантида, советскую империю, только там настойчиво и неслучайно отучали нас именно от чувства собственного достоинства и личной чести («больше всех тебе надо, лучше всех ты, что ли?»), заменяя это гордостью коллективной (держава, индустриализация, спутники, балет, поднятая целина и бесплатная медицина, которая того и стоила), а личности рекомендуя скромность и патриотизм. Гордыню коллективную с успехом тем же внедряли и в гитлеровской Германии, и до сих пор пытаются отмыться от нее немцы с чувством собственного личного достоинства. В котором и национальное играет не последнюю роль.

Чем вообще способен человек гордиться, перечислить невозможно, ибо даже редкие болезни составляют предмет кичливости страдающего от них индивида. А коллекции, которые порой на взгляд сторонний выеденного яйца не стоят, а хозяева лучатся, их показывая! Гордиться можно чем угодно — от славы предков до родинки в укромном месте. Ибо гордится человек — своей особостью, своей отдельностью среди себе подобных. У нас в лагере блатные требовали от раздатчика, чтоб он на кашу им плеснул ложку супа, зачерпнутую сверху. И не в капле жира заключалась суть такого странного желания — ни капли не было там жира даже сверху, — а в подчеркнутости их отличия от нас, таких же зэков, только мужиков на лагерном жаргоне, то есть сильно ниже их по рабской иерархии.

Когда особость эту можно купить, то человек (существо смешное, потому его и жалко) не медлит ни минуты. Как-то моей родственнице жаловалась по случаю одна учительница: она вышла замуж за шофера и жила с ним счастливо, но в семейных неминуемых раздорах никогда не упускала случая напомнить, что она — интеллигентная элита, а он — обычный работяга. И вдруг ему однажды за вполне приемлемую сумму предложили купить княжеский титул со всеми необходимыми бумагами. Он приобрел его немедленно, и с ним теперь никак не повздоришь — чуть что не так, он говорит жене: «Молчи, простолюдинка!» — и ничего не хочет слушать.

В лагере столкнулся я с неким странным, очень редким, как мне кажется, видом гордыни. В больничке лагерной у нас был главврач — маленький и щуплый, совершенно спившийся мужичонка неопределенных средних лет. Он как-то мне сказал, густо дыхнув самогонным перегаром:

— Ты себе даже не представляешь, Губерман, какую я тебе могу устроить кошмарную жизнь, но я никогда этого не сделаю.

Чуть после я узнал, что он говорил это еще нескольким зэкам — тем, кто ему явно был симпатичен. Тут гордость извращенная донельзя, только очень человеческая и понятная для такого заведения, как лагерь мира, социализма и труда.

Я в поисках народной мудрости полез было в составленный Далем сборник «Пословицы и поговорки русского народа». Осуждается там гордость, только вяло и неубедительно. Одно, правда, народное речение понравилось мне библейской прямотой: «Сатана гордился, с неба свалился; фараон гордился, в море утопился; а мы гордимся, в гавно садимся». А в других во многих — удивила меня некая неоднозначность осуждения греха. Так, например, именно тут приведено предупреждение широко известное: «Тише едешь — дальше будешь». Как бы о пользе кротости и скромности оно глаголет — мол, они только ведут к успеху. Но ведь успех и есть та почва, на которой оправданно цветет гордыня! Что-то неладно получается насчет греха. Или вот еще одно осуждение: «На грош амуниции, а на рубль амбиции». Выходит, если амуниции — на рубль, то и амбиция простительна? Нет, не сбывается надежда почерпнуть моим решетом из пруда народной мудрости, придется думать самому.

А упругая и азартная убежденность в собственных силах (то есть гордыня в чистом виде) — разве не она двигает любым творческим замыслом? А неукротимое стремление к успеху? Ведь из него и выросла цивилизация, которой мы заслуженно гордимся. Так не Творцом ли в нас заложена гордыня устремления вперед? И почему-то Он же нас карает за нее — достаточно вспомнить Вавилонскую башню.

Легко мне возразить: ведь речь идет о степени и мере — нашей фанаберии и гонора. И непомерные амбиции — грех безусловный. Может быть. Но ведь именно они движут молодыми, например учеными, часто оправдываясь — и не только благодаря способностям (а человек и ощущает их в виде амбиций), но и в силу честолюбивого азартного напряга этих Богом данных сил.

А буйная хвастливость, фанфаронство, спесь — они ведь вызывают в окружающих лишь жалость и недоумение. Не говоря уже о том, насколько они смешны стороннему взгляду, как любое упоение собой. А барская высокомерная напыщенность и чванство в наше время — верный знак лакейского нутра; и на других сегодня смотрят свысока только мелкие люди. Но они ведь тоже более смешат, чем раздражают, а грех — дело серьезное, смешное грешным быть не может. Что-то, словом, непонятное выходит: нам с очевидностью гордыня мало симпатична, а никак не получается с ее облыжным и тотальным осуждением. Грех этот пагубен, но животворен и целителен.

А какое дивное следствие гордыни — наша брезгливость к подонкам, разной гнуси и мерзоте в человеческом обличии! Тут ведь не чванство, не кичливость, не надменность — я говорю о благородной человеческой брезгливости к тем людям, которые стали человеками еще не полностью. Увы, таких довольно много. Недавно познакомился я с очень симпатичным биологом, который по работе своей много общается с самыми разными людьми. И в разговоре он несколько раз употребил странное для моего уха выражение: «И тут приходит некий организм и заявляет…» Я удивился и его об этом выражении спросил. В ответ услышал я замечательное объяснение, прямо относящееся к теме нашего греха:

— Ты понимаешь, все так говорят у нас в институте. Согласись ведь, что полным-полно людей, которые из обезьяны вышли, но человеками не стали. И поступают хуже, чем животные, потому что хомо сапиенсы, суки. Называть их, как они того заслуживают, — блядское высокомерие выходит, себе дороже. А организмы — в самый раз. Так оно у нас и повелось. Ты не согласен?

О, как я был согласен! А сейчас, на эту тему выйдя, — в особенности. Потому что те отличия человека, которые и делают его человеком, — чувство собственного достоинства, чувство чести и самоуважения — властно мешают ему быть организмом в любых житейских обстоятельствах. К тому же столько лет вгоняли нас в состояние организмов («простой советский человек»), что я с невероятным уважением стал относиться ко многим проявлениям гордыни, в числе которых — безрассудные поступки сплошь и рядом.

И никак, никак не миновать нам двух естественных детей гордыни — тщеславия и честолюбия. С ними расправляется наотмашь и словарь Даля:

«Тщеславный — кто жадно ищет славы мирской или суетной, стремится к почету, к похвалам, требует признания мнимых достоинств своих… Честолюбивый — человек, страстный к чинам, отличиям, ко славе, похвалам, и потому действующий не по нравственным убеждениям, а по сим видам».

То есть перечислены черты, достаточно низкие, чтоб убедиться в полной правоте нашей заведомой к честолюбивцам неприязни. А еще тут же в памяти всплывают разные великие злодеи, полные тщеславия и честолюбия, во имя коих все свои деяния и совершали — грех гордыни явен и осудим.

Но не спеши, читатель, с мелкой горделивой радостью, что мнение твое совпало со словарной мудростью народа. Ибо народ — великий и безжалостный Прокруст в отношении ко всем и каждому, кто выделяется из ряда вон, отсюда — и неправедная огульная хула двух этих жизненно необходимых человеку черт. Тщеславие и честолюбие — и крылья, и бензин тех молодых людей, которые томимы Божьим даром. Ибо вложенные в них способности (любые) требуют и понукают, жаждут быть реализованными и воплощенными, и честолюбие — та страсть, которая им помогает осуществиться. Если не я, то кто же? Это ли не чистый вид гордыни? Только творческой, а значит — Богоданной. Тут и словами как-то глупо растекаться, это ведь известно всем.