Гарики из Иерусалима. Книга странствий - Игорь Губерман

И много, много было стыдного в таком же смысле за десятилетия моей длинной и завистливой жизни. Что я сам могу быть объектом зависти, мне отродясь и в голову не приходило, потому я так и удивлялся появлению каких-то недоброжелателей или людей, странно косящихся в ответ на мою пылкую приветливость. Уверенность, что при любом успехе можно только радоваться за человека, по-идиотски сохраняется во мне. Хотя это никак не отменяет мою зависть. И любая мелкая удача там, где эту птицу мог я запросто словить и сам, — волнует меня чем-то вроде ревности. Уже пустой, поскольку запоздалой, но не менее от этого жгучей.

Вот очень простой пример. Я знаю два четверостишия, неведомо кому принадлежащих, — но я бы сам хотел и мог их написать! Одно такое:

Слесарь дядя Васямеж берез и сосен,как жену чужую,засосал ноль восемь.

Даже воспроизводя его сейчас, я ощущаю горечь от потери. Так, вероятно, грибники и рыбаки завидуют друг другу, поскольку этот молчаливый вскрик — «и я бы мог!» — созвучен чередующимся всплескам их удач. А вот второй стишок:

Посланный на хуй, иду по дороге,думаю: пьяный ты скот,ведь по этой дорогешел в борьбе и тревогебоевой восемнадцатый год.

То есть завидую болезненно и остро я удаче на том поле, где она могла постигнуть и меня, но равнодушный случай повернул лицо к другому. Так Дина Рубина и по сю пору помнит, как она сначала в детстве, а потом и в розовой юности испытала жгучие уколы зависти: сперва увидев мальчика, свободно писающего на стенку, а спустя несколько лет — увидев, что у близкой подруги уже явно развивается грудь.

В разные времена живали мы с женой у тещи Лидии Борисовны. Сотни раз ходил я по Лаврушинскому переулку, где стоит ее дом, бродил по соседним, знал прекрасно вытрезвитель на углу Старомонетного и Толмачевского (внизу решетки поверх мутного стекла, а наверху — два бюста Ленина, смотрящие почему-то не вовнутрь, а в переулок). По утрам довольно часто попадался мне навстречу только что отпущенный клиент этого заведения. Опознать его всегда было легко — по мятой донельзя физиономии (морда лица — почва земли, говаривал один художник о таком состоянии) и двум стандартным фразам: «Земляк, а тут которое ближайшее метро?» и «Дай пятак, домой доехать надо».

А теща моя встретила интеллигента! Тоже был весьма помятый, но проникновенно и изысканно сказал (в шестидесятых это было, отсюда и последующая, всем памятная цифра).

— Сударыня, — сказал он, — обстоятельства моей жизни трагически таковы, что мне необходимо два восемьдесят семь.

Поясню для юных и забывчивых: цена бутылки. Моя теща, плененная вежливостью и открытостью текста, не колеблясь, дала ему три рубля.

— О Господи, — воскликнул человек, — и сырок!

Поскольку плавленый сырок «Волна» (или «Дружба») стоил именно тринадцать копеек в те незабвенные и достопамятные времена.

Тут я от зависти немного отвлекусь, ибо сыркам этим я обязан пожизненным уважением к полузабытому ныне великому физиологу Павлову. У нас на курсе в институте учился некий Мишка — добродушный и веселый здоровяк. Он жил где-то в пригороде, поэтому в институте проводил целый день, лишь поздно вечером уезжая домой поспать. И по естественной студенческой бедности питался целый день всухомятку — ел он хлеб и эти плавленые сырки. Курсе приблизительно на третьем началась у него язва желудка. Мишка пожелтел, осунулся и загрустил. Могучий организм его (врачи немного тоже помогли) сумел оправиться, болячку залечили, и временно она затихла, хотя полностью не извелась. Но сохранились где-то в закоулках его мозга имена этих злокозненных сырков — «Волна» и «Дружба» (хотя он их уже не ел, а привозил еду из дома). И стоило с тех пор Мишке услыхать по радио частые в ту пору фразы типа: «Всю Африку охватила волна народного гнева» или «Изо дня в день крепнет дружба советских республик» — как от этих двух ключевых слов у него начинался приступ язвы. Как после этого не поверить в пресловутые условные рефлексы академика Павлова? Так я пристрастился к психологии, а Мишка избегал всех мест, где слышно радио.

Но возвращусь я к зависти и теще. Мы ходили по одним и тем же переулкам, а замечательные люди попадались только ей. В конце восьмидесятых, например (в Москве довольно было туго с продовольствием), поднималась моя теща по ступенькам магазина на Пятницкой, а навстречу выходила из дверей тетка с кошелкой.

— Что, яйца в магазине есть? — спросила ее теща, чтобы зря не заходить.

Тетка ответила печально и раздумчиво:

— Яйца есть, но мальчиковые.

Или возьмем подземный переход, ведущий к метро «Третьяковская». Там сидела старуха-нищенка возле большой консервной банки из-под огурцов, куда прохожие кидали мелочь. Теща моя, тоже человек весьма немолодой, остановилась рядом, раскрывая сумку. Старуха глянула на нее, закрыла банку ладонью и холодно сказала:

— Пенсионеров не обслуживаем.

Везению такого рода я завидую угрюмо и нескрываемо. Почему другому улыбается фортуна что-то услыхать и повстречать — увидеть ровно там, где мог бы оказаться я? Или не мог — но все равно я ощущаю зависть.

Замечательный артист Женя Терлецкий был когда-то режиссером (главным!) в Магнитогорском кукольном театре. Ехал в поезде он как-то, вышел в тамбур покурить, а там уже сидел на корточках, вольготно к стенке привалясь, тоже куря, некий спокойный человек. Я после лагеря таких любителей сидеть на корточках распознаю настолько, что готов частично изложить их биографию. А Женя закурил, о чем-то зимнем думая (декабрь на дворе стоял), и человек его спросил участливо:

— Чего так загрустил, земляк, или не клеится чего?

— Да в Сочи ездили мы на гастроли, плохо вышло, — с машинальной вежливостью ответил Женя. А человек вдруг густо и со смаком засмеялся:

— Кто ж ездит в Сочи на гастроли в декабре?! — сказал он снисходительно и с полным пониманием проблемы.

Именно Жене позвонила на днях женщина и, нескрываемо волнуясь, сказала:

— Вы артист Терлецкий и вы много лет работали в театре?

— Да, — ответил Женя, — это я.

— Вы только не будете надо мной смеяться, ладно?

— Избави Бог, — ответил Женя.

— Понимаете, — женщина продолжала нервничать, — вы ведь много лет работали в театре, вы не будете надо мной смеяться. Дело в том, что у меня есть собака, она эрдельтерьер, ей предстоит ехать на международную выставку, вы много лет работали в театре, вы не должны надо мной смеяться.

— Я вас слушаю, — проникновенно ответил Женя. — И что?

— А у нее, — сказала женщина печально, — только не смейтесь надо мной, но у нее вдруг облысела жопка. Вы не знаете, какой берется клей, чтобы приклеить ей волосики?

Людям везет, и это все, что я могу сказать. Я не работал много лет в театре, и ко мне с таким не обратятся, только ведь от этого здравого соображения ничуть не меньше хочется, чтоб так прекрасно кто-нибудь однажды позвонил. Я не придуриваюсь, это говоря, я понимаю, что завидуют повсюду и везде вещам существенным и крупным: денежной удаче, шумному успеху, суперсовременной дорогой ненужности, даче в горах или обильно плодящемуся стаду. Только ведь такой горячий пламень гложет изнутри завистников, мешая жить и сна лишая, что скорее следует их пожалеть, нежели судить за их же собственную дикую душевную изжогу.

Можно завидовать дальним поездкам и интересным знакомствам, удачным фразам и хорошему настроению, легкой походке и звонкам приятельниц. Такое в самом деле — как бы с неба, и печаль, что это не с тобой, понятна и неизлечима.

А ведь завидуют несчастные иные — даже чужой энергии. И более того — они ее порой пытаются впитать, вертясь неподалеку от человека. Я таких вампиров наблюдал и далее замечал их сладострастие: они общаются, они блаженствуют от исходящих волн чужой энергии (вкупе со знанием порой) и впитывают, впитывают, впитывают. Забавно, что носителю энергии от этого ничуть не хуже, ибо людям льстит внимание, оно лишь возбуждает их и стимулирует отдачу. Я этому виду вампиров даже некогда название нашел: фальшивоминетчики. И мне их тоже очень жалко.

А еще есть зависть — к той обидной легкости, с которой кто-то получает нечто, с тягостным усилием тобой достигнутое либо вовсе не дающееся тебе. Нет, я вовсе не о всяких материальных удачах, я совсем о другом. Вот, например, я знал давно и достоверно (а скорее — чувствовал), насколько мы различны с разными свободными людьми, когда не совпадают наши мнения. Мы — это люди советско-российской выделки и закваски. И никакой даже модели-образа я сочинить не мог, хоть по-собачьи чувствовал, как вертится он рядом и вокруг. А тут к актеру Мише Козакову приехал из Америки какой-то приятель, запросто изложивший то, что мне никак не удавалось.