Второго Рима день последний - Мика Валтари

Он собственноручно тряс их, чтобы разбудить, и утешал, когда они рыдали от изнеможения. На это раз он запретил командирам наказывать тех, кто уснул на посту. Да и как их можно наказать? Рацион и так слишком беден. Вино закончилось. А пребывание на стене само по себе достаточное наказание.

Когда багровое солнце взошло над холмами Пера, я увидел братьев Гуччарди. Они мечами отсекали головы турок, полёгших уже на стене. Доспехи трёх воинов были забрызганы кровью от шлемов до наколенников. Потом они стали перебрасываться головами турок, крича и смеясь, будто играли в какую-то игру. Они спорили, кто найдёт самую длинную бороду. Чёрные, рыжие, седые бороды уже развевались на ветру, подвешенные на их поясах. Этим состязанием они пытались замаскировать тот факт, что все их силы вычерпаны в ночном бою. Но получился фарс и недостойное надругательство.

Из крови, пепла и камней пробились вверх из стены несколько жёлтых цветов.

В эту ночь мне не пришлось участвовать в самых кровопролитных столкновениях, так как моим главным заданием было разносить приказы Джустиниани в различные пункты обороны. И, тем не менее, я шатался от усталости и изнеможения. Всё казалось мне нереальным, словно происходящим во сне. Опять гремели турецкие пушки, и стена дрожала от каменных ядер, но звуки долетали до моих ушей как отдалённое эхо. Солнце обагрило холмы Пера. Братья Гуччарди в окровавленных доспехах играли головами поверженных турок. Эта незабываемая картина раннего утра навсегда врезалась в моё сердце. Земля и небо во всей своей палитре, даже гарь и кровь были невыразимо прекрасны для моих живых глаз, в то время как трупы вокруг меня смотрели в никуда погасшим взором.

Однажды я уже видел мир таким же нереальным, невероятным и странным. Было это в Феррари, когда я заболел, но ещё не знал, что болен. Хмурый ноябрьский день пробивался через окрашенные стёкла каплицы, кадильница веяла горький аромат целебных трав, скрипели, как всегда, гусиные перья, и всё это вдруг отодвинулось куда-то вдаль, и только шум стоял в моих ушах. Я увидел мир яснее и правдивее, чем когда-либо прежде. Я увидел, как стало жёлто-зелёным завистливое лицо кесаря Иоанна, сидевшего на троне точно таком же высоком, как трон Папы Евгения, с пятнисто-белым псом у ног. Я увидел, как большое добродушное лицо Бессариона меняется, становясь бесчувственным и холодным. А латинские и греческие слова исчезают куда-то и звучат в зеленоватых сумерках каплицы бессмысленно, словно далёкий лай собак.

Зараза овладела мной, и тогда я впервые познал бога. Сейчас, в озарении, я вдруг понял, что та минута уже скрывала в себе сегодняшнее утро, как кора скрывает дерево. И если бы тогда я мог заглянуть в будущее глазами ясновидца, я бы увидел и пережил то, что вижу и переживаю сейчас. Оба эти мгновения случились во мне и в вечности одновременно, и временное пространство между ними было лишь иллюзией и бредом. Недели, месяцы, годы – лишь мера, придуманная человеком. С истинным временем, временем бога, ничего общего она не имеет.

Я знаю, что приду в этот мир опять, что такова непостижимая воля бога. И когда, однажды, я буду снова рождён, в сердце моём сохранится эта минута, запертая в видениях моей новой жизни. Тогда я опять увижу трупы с отрубленными головами на упавшей стене, дрожащей от выстрелов огромной пушки. Маленькие жёлтые цветы опять будут сиять среди крови и пепла, а братья Гуччарди в окровавленных доспехах будут играть головами врагов.

Но осознание этого не вызвало во мне ни экзальтации, ни даже радости, а лишь глубокую печаль, потому что я есть и останусь человеком, искрой, которую по воле бога ветром переносит из одной тьмы в другую. Острее, чем боль и усталость, в эту минуту я чувствовал тоску сердца по блаженному отдыху забвения. Но его нет. Не существует никакого забвения.

15 мая 1453.

Удар поразил меня в самое сердце. Я знал, что это произойдёт, и предчувствие меня не обмануло. Человек обречён на потери, и даже огромное счастье не длится вечно. Сейчас, в перспективе времени, то, что наши отношения так долго оставались тайной, кажется просто чудом. Уже давно каждый в этом городе рискует подвергнуться проверке патрулями кесаря, которые имеют право без предупреждения входить в дома даже именитых граждан, обыскивать кладовые и погреба в поисках дезертиров, продовольствия и денег.

Горсть муки, припрятанная бедняком, конфискуется столь же безжалостно, как и мешок пшеницы или кувшин оливкового масла у богача.

И вот, вечером ко мне на стену в Блахерны прибежал мой слуга Мануэль. Слёзы стояли у него в глазах: кто-то так оттаскал его за бороду, что на синеватых щеках выступили кровоподтёки.

– Господин,– простонал он, держась рукой за сердце,– случилось несчастье.

Он бежал через весь город, поэтому сейчас шатался на своих больных ногах и от волнения забыл о том, что нас могут услышать. Он рассказал мне, что рано утром несколько человек из стражи порядка обыскали мой дом. Ничего не нашли, но один из них пристально рассматривал Анну и, видимо, узнал её, так как после полудня вернулся с одним из сыновей Нотараса. Брат тотчас узнал свою сестру, и Анна без сопротивления пошла с ним, так как всё равно ничего бы сделать не смогла. Мануэль пробовал защитить её, пытался объяснить, что господина нет дома, но его не стали слушать, рванули за бороду, свалили на землю и били ногами. Брат Анны, забыв о своём достоинстве, лично ударил его в лицо.

Кое-как придя в себя, Мануэль последовал за ними, держась в отдалении, и видел, что они привезли Анну в дом мегадукса Нотараса.

– Всё правильно, ведь она его дочь,– согласился он. – Я знал это с самого начала, хотя и делал вид, что ни о чём не догадываюсь. Ведь ты хотел, чтобы всё оставалось в тайне. Но сейчас надо думать о другом. Тебе надо бежать, господин, ведь мегадукс Нотарас наверняка тебя уже ищет, чтобы убить. Его всадники быстрее, чем мои ноги.

– Куда мне бежать? В этом городе нет места, где он не сможет меня отыскать, если пожелает.

Мануэль настолько потерял голову, что потряс меня за плечо:

– Ещё чуть-чуть и станет темно,– с жаром произнёс он. – Под стеной тихо. Ты можешь спуститься по верёвке и укрыться в лагере султана. Ведь там ты как дома. Если хочешь, я помогу тебе, а потом втяну верёвку, чтобы не осталось следа после твоего побега.