Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

Теперь же он поднял голову и вперился в говорившего. Молодой совсем, дурной.

— А раз так, переведите ей, что к этой свистопляске с ее соплеменниками мы добавим еще и солдат. Посадим на цепь у решетки в каземате и позволим всякому, кому вздумается, делать с ней что угодно. Будет фортовой шлюхой, пока не сдохнет. Пока ее кожа не сотрется в кровь, пока лицо не потеряет черт. Пока ничего от нее без воды и еды не останется. Начнем мы прямо здесь. В этом кабинете.

Пока Юбер говорил, лица присутствовавших менялись. Проняло. Каждого кто здесь находился. Переводчик, который покрикивал на пленных мужчин, сейчас побледнел и неуверенно смотрел на подполковника, не решаясь произносить того, что тот наговорил.

— Переводите! — снова рявкнул Лионец, чувствуя, как со дна души поднимаются вся чернота и грязь, которые в ней были и о которых он, как ему казалось, забыл. Вязкие, как ил на дне речки, на которой вырос он, никогда не знавший океана.

Женщина закричала, прижимая ладони ко рту, будто затыкала себя сама. А потом принялась лопотать, не иначе умоляя о пощаде. То, что было в ее глазах, смешивалось с тем, что он помнил откуда-то из своего мерзкого прошлого. Только у этой женщины радужки угольно-черные, а ему вспоминались льняные. И его словно бы жаром опалило. Ему всегда представлялось, что страх — сродни холоду. От ужаса ведь леденеют. Ан нет! Ему от его страха сделалось горячо. Горячо оттого что он — вот такой. На самом деле он — это самое выражение глаз изможденной вьетнамки, которую истязает. И той немецкой девчонки. И других, таких же.

— Если ты знаешь, где Ван Тай и его банда, говори сейчас. Если и дальше станешь упрямиться, все будет так, как я сказал, — прохрипел Юбер, подавшись вперед и не разрывая более взглядов, которыми они соединились. Наверное, физическое насилие, влекущее за собой смерть, менее страшно, чем то, что он творил с ней сейчас. Потому что заставлял ее бояться еще не случившегося. Давил, подавлял, не оставлял возможности дышать.

Настолько сильно, что она зарыдала в голос и упала со стула на пол. Только ее ладони цеплялись за край столешницы, а она сама сотрясалась в истерике, в которую впала. Ее голова была так низко опущена, что, казалось, на такую униженность не способно человеческое существо по своей природе. Юбер поднялся, обошел стол и оказался прямо над ней. Стоял, сунув сжатые кулаки в карманы брюк, возвышаясь над ее телом, и едва сдерживался от того, чтобы прямо сейчас схватить ее за загривок и поставить на ноги с воплем: «Да борись же ты за себя! Хоть солги, но скажи что-нибудь!»

А она лишь кричала, как взбесившаяся птица, то умоляя, то что-то доказывая. Юбер вопросительно глянул на переводчика, тот отрицательно качнул головой: ничего, мол, полезного, ничего она не знает. Подполковник досадливо прикрыл глаза, а потом, раскрыв их, будто бы его разорвало изнутри от злости и боли, пнул вьетнамку носком ботинка. Совсем не больно, по бедру, едва ли этим можно было причинить ей хоть какой-то вред, но и этого было довольно, чтобы она в ужасе подняла голову, запрокинула ее назад и повалилась на пол, теряя сознание.

— Черт! — выкрикнул Лионец, тотчас же опускаясь к ней, реагируя моментально и подхватывая, чтобы она не ударилась. — Дайте воды! Чего вы застыли? Зовите врача! Черт бы вас всех тут подрал!

Мужчины засуетились, замельтешили по кабинету. Кто-то хватал графин и стакан, хлопнула дверь, звучали шаги. А она так и лежала в его руках, и он не знал, что с этим делать. Лишь похлопывал ее по щекам да успокаивающе повторял то немногое, что сам знал по-вьетнамски:

— Mọi thứ sẽ ổn thôi. Mọi thứ sẽ ổn thôi.[1]

Большего обещать не мог, потому что не представлял, что может быть с ними хорошего после всего.

[1] Все будет хорошо. Все будет хорошо. (вьет.)

В ту ночь шел сильнейший ливень, который, ему казалось, смоет все сущее, и, наверное, именно так начинался всемирный потоп. Только вот созидателей, вроде Ноя, среди всего земного дерьма не осталось, и потому они обречены. И еще он не мог спать, потому что возвращались его кошмары, которые в прошлой жизни давно уже отступили. Ему даже представлялось подчас, что он их когда-то похоронил. А выходит, и мертвецы из могил выбираются, когда представится случай.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Устав сопротивляться, Юбер, в конце концов, встал и прошлепал босыми ногами к своему чемодану. На дне его — фляжка с виски. Шотландским, хорошим — подарок Риво. Несколько глотков, и ему станет легче. Должно стать легче, иначе он о́кна побьет в этой проклятой комнатке, выделенной ему в казармах. Дури в голове хватит. Может быть, хоть этак удастся приглушить бурлящую в нем зловонную, раскаленную жижу, имя которой отчаяние.

А наутро он снова торчал у капитана Мальзьё, который от слова к слову все сильнее мрачнел, но это был не повод прекращать говорить. Потому Юбер нависал над его столом и вполне спокойно, уверенно и, пожалуй, даже беспечно продолжал «делиться планами», что, конечно, требовало некоторого содействия со стороны коменданта.

— Все, что мне от вас требуется, — это два десятка обученных людей и транспорт, — деловито разъяснял Юбер. — Я хочу добраться до деревни, в которой ее похитили…

— Вы так уверены, что де Брольи именно похищена, а не убита? — сердито буркнул Мальзьё.

— Покуда нет тела, я не вижу никакого смысла утверждать обратного, — пожал он плечами. — Она ведь как сквозь землю провалилась. Я хочу осмотреть деревню и плантации. Поговорить с людьми. Эти ваши… которые здесь — они действительно ничего не знают.

— Я же предупреждал вас, что с ними бесполезно разговаривать! Все равно не скажут, даже если…

— Они ничего не знают, Мальзьё, — с нажимом добавил Анри. — Во всяком случае, женщина. Какого черта ваши солдаты вообще ее сюда притащили? Вы видели, что с ней сделали?

— Коммунизм — чума бесполая. Здесь что бабы, что мужики — одинаковы. И одинаково нас ненавидят.

— В этом вопросе просвещать меня нет надобности, — небрежно махнул ладонью Юбер. — Но ее надо бы освободить. Не хватало еще, чтобы рассказывали потом, как содержат вьетнамских женщин во французских тюрьмах. Ее состояние… ужасающее. И это самая мягкая характеристика.

— А мужчины?

— С мужчинами разбирайтесь сами. В большинстве своем любой из них завтра отнимет у нас тесак и пойдет нас резать.

— Да уж… пойдет, — хмуро кивнул капитан. — Хорошо, я отдам распоряжение, чтобы ее вывели из каземата. Что до остального… вы не увидите в том поселении иного, чем видели мои люди в тот же день. Времени прошло до черта! Только зря шеи подставлять.

— Ну кто-то же должен, — пожал плечами Юбер. — У нас здесь война, случается и подставлять.

— Из-за юбки?

— Эта юбка, — Юбер наклонился через стол к Мальзьё и, уверенно блефуя, заявил: — личный друг генерала Риво и один из лучших его специалистов. Да он нам головы отвертит, если мы ничего не узнаем о том, что с ней. Пусть кости, но мы должны вернуть их на родину.

— Да костей я вам любых соберу, каких хотите, — парировал капитан. — Не обязательно ради нее туда лезть. Вы джунглей не знаете!

— Я знаю достаточно, чтобы не дать нам пропасть, — отрезал Анри, не оставляя капитану шансов отмахнуться от его требований. Сейчас, в своем нынешнем положении он мог позволить себе быть значимой единицей в армии. Хотя бы здесь, потому что только здесь он и случился как человек. Бог знает, как к тому отнесся бы папаша Викто́р! Да и не все ли равно теперь?

— Черт с вами, — мрачно кивнул Мальзьё. — Может, ребятам и правда пора поразмяться. Дам я вам людей, но много не обещаю. Сами понимаете…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Понимаю. И лучше, чтобы это было добровольно, капитан.

— Само собой.

На том и порешили.

И вновь потянулись изматывающие его душу и выворачивающие наизнанку все плохое и хорошее в нем часы ожидания. Выдвигаться решили поутру, а Юберу до этого времени делать ничего не оставалось. Его миссию давно можно было считать оконченной, и возвращение в Париж тормозилось лишь по собственному почину. Он превышал свои полномочия, напропалую манипулировал окружающими и требовал того, на что не имел права. Но именно сейчас Анри сделал бы все что мог и даже сверх того ради одного только знания, что Аньес жива и здорова. Он отдал бы до последнего то, чем владел, и то, чего достиг, он согласился бы улететь не то что в Тхайнгуен, но и в ад прямиком из казармы, если бы тот самый ад выплюнул его сумасшедшую бретонку назад, в жизнь. И никогда не пожалел бы о том — в конце концов, он из тех, кто умеет договориться с чертями.