Жажда/water (СИ) - kissherdraco

И это случилось. Как в замедленной съемке. Для Драко.

Это случилось. Будто он на секунду потерялся в самом себе. На долю секунды, растянувшуюся в вечность.

Он почувствовал это. Его рука еще дрожала, когда голова Пэнси мотнулась назад, и она всем телом впечаталась в стену.

Эхо подхватило громкий стук головы о шершавый камень, раздался сдавленный вскрик. Драко удивился бы, что Паркинсон не потеряла сознание. И не свалилась. А неловко, со стоном сползла по стене, держась за голову. Мог бы удивиться. Если бы не был слишком занят. Занят, сжимая палочку в вытянутой напряженной руке, указывая ей прямо в грудь. И его голова. У него в голове…

«…сраная шлюха сдохни на хуй за все что ты сделала ты сделала ей больно ты посмела а она моя и никто не смеет делать ей больно ты ее не видела она изломана уничтожена и ты заплатишь я хочу посмотреть как ты сломаешься еще хуже и сдохнешь и больше никогда не сможешь ее тронуть она моя тебе не понять как я хочу чтобы ты…»

Сдохни. И слова на кончике языка, так близко, он никогда ни в чем не был так уверен… и никогда ему не было до такой степени плевать на последствия… никогда не хотел… так сильно… с такой страстью, и ненавистью, и злобой, и сдохни, еб твою мать, я так хочу, чтобы ты…

И вдруг. Ее слова. Прорвались сквозь всхлипы откуда-то снизу. И воздух вокруг них словно исчез.

― Драко… пожалуйста… прости… ― он помотал головой, словно пытаясь стряхнуть звук. Сосредоточиться. Посмотреть на нее, вспомнить, что она сделала и… ― Пожалуйста… не надо… пожалуйста…

…но было уже слишком поздно. Потому что неожиданно в памяти всплыло воспоминание. Накатило волной. Ударило с такой силой, что Драко еле удержался на ногах. То самое воспоминание…

Мать лежит у двери, сжавшаяся, сломленная, а отец стоит над ней. Кровь из раны на голове от удара об пол; ногти сломались, царапая камень плит; под глазами чернеют круги от его кулаков. Она трогает голову, трогает, видит кровь на пальцах, приподнимается и смотрит на отца, и Драко видит в ее глазах страх. Отец что-то бормочет о предательстве. И бьет ее кулаком в лицо с такой силой, что мать ударяется затылком о дубовую дверь и сползает на пол. Драко думает — до сих пор не понимая, почему тогда он так решил — думает, что она умерла. Именно тогда, в тот краткий миг он искренне верил, что все кончено. Вот он — последний удар. Но, закрыв лицо ладонями, в полной темноте, он слышит ее голос. Слова. Еле слышные, но все же различимые. И тот липкий, тошнотворный, жгучий страх, словно исходящий из материнского сердца, ловит его в свои сети. Опутывает. И никогда больше за всю свою недолгую изломанную жизнь Драко не чувствовал себя таким беспомощным. Таким невероятно слабым — стоя там, чуть в стороне, с пульсирующей болью под ребрами, заломив руки, глядя широко открытыми глазами на отцовскую палочку. Палочку, которая была нацелена точно матери в грудь. 

— Умоляю… Прости… Люциус… любимый…

Дрожь. Ужас. Отчаяние и любовь. Не знала, за что, и все равно любила. Любила человека, каким он когда-то был. Зная, что он снова сможет стать таким, если захочет.

— Не надо… не делай мне больно… прошу… перестань.

— Драко, прошу тебя…

…пожалуйста…

Палочка упала на пол.

Драко скорчился на полу, и его вырвало.

Вырвало каждой частичкой его существа, когда-то клявшейся, что если и есть что-нибудь, что он никогда не примет как образ жизни, ни за что не повторит ― то именно это. Отец. И его кулаки. И изломанная мать на полу.

Желчь, как обычно, была густой и желтой. И его опять затошнило от этого вкуса. Он отстраненно заметил, что Пэнси поднялась и заковыляла прочь, оставив его задыхаться от новых приступов рвоты с вонючей лужей у ног. Язык щипало от кислоты.

В тот момент он наверняка убил бы ее. Наверняка, если бы не крошечная частичка человечности, все еще ютившаяся в нем. Где-то.

Драко знал, что никогда не хотел стать таким, как отец. Который уничтожил ее. Его мать. Совершенно.

Но он знал и то, что теперь уже слишком поздно.

_____________________

Глава 12

Он не помнил, как возвращался. Смазанные движущиеся пятна камней, свет факелов; тяжелое дыхание, когда он споткнулся, ввалился в дыру за портретом и упал на выставленные вперед руки.

В туалет. Немедленно, потому что тошнит. Жутко тошнит.

Ты превратился в него. Смотри, что ты наделал. Чего от тебя еще ожидать?

Драко с трудом встал, подавил позыв рвоты, сглотнул и бросился к лестнице в спальню; промахнулся мимо первой ступеньки, удержался за стену и попробовал снова. Шатаясь, побрел на тусклый свет, пробивавшийся из-под двери; вспотевшая ладонь дважды соскользнула с ручки.

За все теперь. Ты не смог взять от него то, что надо. И хуже того. Превратился в то, чем, клялся, что никогда не станешь.

Тошнота. Сильная, до боли, до крови скручивающая, жгущая внутренности. Надо только выпустить ее. Почувствовать под руками такой знакомый край унитаза, наклониться над ним и вдохнуть божественный запах расплаты. Может, на этот раз его сердце выскочит следом.

А рука до сих пор болит ― от удара о ее челюсть. Ты слышал хруст, слышал, как голова Пэнси стукнулась о камень, видел, как она медленно сползла по стене. Ты и раньше такое видел, со стороны. Столько раз. Это было так просто. Наверное, потому, что ты точно знал, что делать. Знал, как направить удар, чтобы она отлетела назад и впечаталась в стену.

Драко вбежал в туалет, нагнулся над унитазом. Его вывернуло, но позыв рвоты не принес ничего. Нет. Это неправильно. Что-то должно было быть, что-то должно было выйти. Это чувство – избавиться от него. Он выгнул корень языка, надавливая на горло, пока не почувствовал новый позыв. В этот раз он сплюнул, чуть-чуть. И тяжело задышал в холодную белую глубину унитаза, в которой эхом отдавались его тихие хрипы.

Сколько раз он видел, как мать сжимается от страха? Казалось, тысячи. Но он и дома-то почти не бывал — значит, всего пару раз. Достаточно, чтобы знать ― это было. Знать, что он никогда. Ни за что в жизни. Не ударит женщину.

Он так во многом хотел быть похожим на отца: иметь его власть, популярность, наглую, бесстыдную уверенность и силу, чтобы жить и дышать идеями одновременно грандиозными и разрушительными. Он любил отца. Скучал по нему. Но твердил себе, что никогда – есть одно, чего он никогда не сделает – не станет, подобно отцу, распускать руки. Потому что видел, как страдает мать, но все равно отвернулся, так и не смог дотронуться до нее, утешить, сказать ― что бы ни делал отец ― он, Драко, всегда будет рядом. Потому что он не был, не мог быть. И она заставила его пообещать, ― как-то ночью, той самой, когда он не выдержал и сорвался, а потом корчился на полу под прицелом безжалостной отцовской палочки. Когда они остались одни, а отец снова исчез в ночи, мать отвела его наверх, уложила в кровать и плакала. Твердила – что бы он ни делал, как бы ни распорядился своими блестящими возможностями – он не должен. Требовала пообещать ― никогда. Не причинять боли тем, кого любит. Как Люциус.

Драко тогда промолчал. Но поклялся ― тихо, самому себе.

Он часто бил мальчишек. Младших, старших, тех, кто не мог дать сдачи. Подстерегал, когда они читали у озера или шли на завтрак через общую гостиную. Если они выказывали неуважение, Драко давал им это понять. Он знал, что такое жестокость, потому что в ней вырос. Предполагалось, что и жить будет ― с ней. Но все равно оставался один рубеж, граница боли, которую он не мог перейти. Не понимал, в чем такая уж разница, по правде, ее почти не было, ничего существенного, но все равно. Он никогда не ударит девчонку. Ни одну. Даже Грейнджер.

Грейнджер.

Столько ошибок. Так много, брызгами крови в лицо, можно и утонуть, блин. Ничего не осталось. Какая разница? Все потеряло смысл. Потому что он предал отца, а теперь ― и последнюю частичку себя, что еще держалась. Еще жила.