Как мы жили в СССР - Дмитрий Яковлевич Травин

одной шутки с письмом: отрывается уголок конверта, через дырочку конверт надувается, кладется на спину адресату и хлопается ладонью: т. о. он оказывается открытым. У нас один парень получил за раз 11 писем. Так вот их вскрывали именно так.

Семидесятники стали первым поколением, которому довелось в полной мере вкусить прелести дедовщины. Существуют различные мнения о том, когда дедовщина сформировалась. «Произошло это, скорее всего, в середине – конце 1960‑х – начале 1970‑х годов, в благословенные брежневские времена» [Гордин 2011: 441]. Анализируя это явление, историк Яков Гордин, сам отслуживший в армии, обращает внимание на падение роли сержантов, которые, по его солдатскому опыту 1950‑х, играли ведущую роль в обучении молодых бойцов [там же: 443]. По другим оценкам, дедовщина возникла несколько раньше: тогда, когда моральный статус офицера пошатнулся в связи с хрущевской массовой демобилизацией и снижением уровня зарплаты. А статус солдат стал, напротив, выше, поскольку армия уже не могла основываться на безграмотных крестьянских призывниках. Горожане часто не признавали авторитет офицеров. В итоге те стали прибегать к использованию неформальных механизмов поддержания дисциплины. Сложился негласный контракт между офицерами и «дедами», которым разрешили не выполнять многие уставные требования в награду за то, что они держат в повиновении молодых [Хархордин 2002: 410]. По сути дела, этот механизм является разновидностью того бюрократического торга, о котором шла речь во второй, «экономической», главе данной книги. Для того чтобы «выдуманная» большевиками советская система хоть как-то функционировала, различные иерархические уровни стали договариваться между собой о тех правилах, которые действительно будут существовать взамен неработоспособных.

Все признавали, по сути дела, ужасы дедовщины, но никто не собирался с ней бороться, поскольку в рамках советской системы нельзя было предложить ничего взамен. Офицеры прекрасно понимали, чем порой заканчивается дедовщина, однако относились к этой проблеме с цинизмом, характерным в целом для эпохи. Продолжаю цитировать письма:

Сегодня было политзанятие, на котором нас морально подготавливали к тяготам армейской жизни. Политинформатор (капитан) любит шутки. Сегодня он шутил на тему о суицидах. У нас, оказывается, в части уже кто-то пытался вскрыть вены. Капитан посоветовал наблюдать почаще за «задумчивыми и тихими», а то они «того» – он показал рукой, как они вешаются.

Столь же цинично относились к проблеме и сами семидесятники. Коцюбинский пишет:

Я заметил потрясающий по своей циничности обряд: когда в дороге (на аэродроме, вокзале и т. п.) встречаются «дембеля» и «духи» (это мы), то первые считают своим долгом надеть ремень себе на шею и прокричать нам зловещим голосом: «Духи, вешайтесь, тоска!!!» Почему-то меня от этих слов переворачивает. Не от страха, а от чего-то другого. Я думаю всё о том, какие же кирпичи забивает армия человеку в башку.

Вот самый, наверное, впечатляющий «кирпич» из приведенных в письмах:

Вчера я чистил улочку, на которой стоят домики офицеров. Там не было ничего примечательного, кроме офицерских детей. Особенно отличался один клоп, лет четырых. Он подбегал к нам (солдатам), бил кулаком со всей силы по шинели и кричал что-нибудь вроде: «Работать!», «Вопросы есть?», т. е. то, что он усвоил от своего папаши.

Кстати, характер работы, выполнявшейся солдатами, породил известный анекдот советских времен насчет командира, который велел копать траншею от забора… до обеда. Примерно такую же ситуацию видим в одном из писем Коцюбинского, который

в течение 7 часов «укреплял» какой-то стратегический бугорок, т. е. на самом деле – разрушал его, потому что таким странным образом мне велели его укреплять: брать землю из одной его части и бросать на другую.

А вот еще один пример армейской работы:

Руки у меня – точь-в-точь теперь, как у мамы после воскресной стирки. Только неотмываемо черные и раз в 50 более задубелые и потрескавшиеся. Всё из‑за того, что сломалась картофелечистка и ее никто не чинит: легче пригнать два десятка лысых болванчиков.

В контрактной армии с большими заработками «пригнать два десятка» ради какой-то ерунды обходится слишком дорого, но в призывной – картофелечистка дороже людей.

Особый вопрос – армейский язык. Вот запись первых дней: «Я не видел ни одного, кто бы не матюгался». А вот – более поздняя: «Сегодня весь день наблюдаю классические армейские картинки: комполка матюгает комбата, комбат – комроты, замполит – его же, комроты – сержанта, ну а сержант кого? Сами догадайтесь! Ну? Правильно, угадали. И меня, конечно, тоже».

О том, как складывалась в армии офицерская служба, рассказал мне Александр Яковлев, окончивший военное училище и прослуживший некоторое время в провинциальной глуши. Главное его впечатление – страшное пьянство среди офицеров. Из десяти служивших с ним человек за пять лет двое умерли (один захлебнулся собственной рвотной массой). Пять городских ресторанов заполнены были практически одними офицерами, поскольку у них имелось много денег, но тратить их в маленьком областном городке было практически больше не на что. При этом выяснилось, что техническая база армии находится в ужасном состоянии. В училище проходили одно, но в реальной жизни сталкивались совсем с другим [Яковлев, интервью].

Другая картина – военная служба полковника Бориса Подопригоры. Ему она была интересна и в карьерном, и в творческом отношении. Борис служил военным переводчиком, специализировавшимся на китайском языке. Интерес к Китаю был предопределен не только древней китайской культурой, но также тем, что в годы нашей молодости эта страна рассматривалась в качестве возможного противника на Востоке. Войны с Китаем, однако, не случилось. В какой-то момент возникла опасность «зависнуть» на капитанской должности с китайским языком. Тогда Подопригора выучил фарси и сменил направление своих «геополитических интересов». Он сделал успешную карьеру в афганскую войну и даже оказался последним советским солдатом, покинувшим территорию Афганистана (обеспечивал беспрепятственный вывод войск). Борис активно участвовал в первой чеченской войне и дослужился до поста заместителя командующего российской группировкой на Северном Кавказе [Подопригора, интервью].

Но вернемся к размышлениям Коцюбинского:

Я, честно говоря, совершенно не представляю нашу армию в действии. Это будет что-то вроде швейковской войны, только еще беспомощнее. Здесь все направлено на то, чтобы подавить человека, запугать его, вбить в него известный принцип: «умеющий повелевать должен уметь подчиняться». Такая армия вполне может существовать в мирное время. Но во время войны? Известно ведь, что ничтожное количество свободных греков побивало толпы персов, и не только ввиду лучшего военного искусства. Они защищали себя. А мы?

Чрезвычайно верное наблюдение. В тот момент мы еще плохо знали, как развиваются события в Афганистане, но 18-летний автор писем