Вечные хлопоты. Книга первая - Евгений Васильевич Кутузов

подавил тяжелый вздох. — Из нашей семьи никто и никогда не уезжал.

«А Татьяна вот уехала же! — стукнуло виновато в сознании. — Может, еще вернется?..»

— Извините, это я так подумал, — смущенно проговорил Анатолий.

— Давай спать.

ГЛАВА XVIII

Татьяна привязалась к Матвееву и, когда узнала, что он выписывается, даже испугалась, не представляя, как останется без него. Он почти всегда сопровождал ее на прогулках, а если случалось, что не приходил тотчас после обхода, она просила кого-нибудь узнать, в чем дело.

Был Матвеев ей вместо отца.

Спокойный, уравновешенный, он никогда не говорил плохо о людях, был снисходителен к человеческим слабостям, хотя и не оправдывал многого в поведении своих товарищей, таких же раненых солдат. Укорял, когда женатые слишком уж откровенно и настойчиво ухаживали за медсестрами или если кто-то нарушал порядок, установленный в госпитале, пользуясь особым положением раненого, защитника Родины. Больше всего сердило его, когда кто-нибудь требовал для себя невозможного, козыряя тем, что «проливал на фронте кровь».

— Обычное дело, — говорил с удивлением и обидой, объясняя свое недовольство. — Кто же, если не мы, станет за нас кровь проливать?.. Пролил — спасибо тебе, поклон земной низкий, а хвалиться и капризничать не надо. Не к лицу это солдату и мужчине! Свое ведь защищал, не чужое!..

Татьяна часто думала, наблюдая за Матвеевым, слушая его, почему он не ожесточился на войне, не озлобился, как другие, не зачерствел душой, откуда в нем эта по-детски восторженная доверчивость и любовь к самым простым, обыденным вещам, которых многие и не замечают вовсе, настолько они привычны. Он мог подолгу стоять на бережку и смотреть на ледоход, радовался шумно первой пробившейся на солнцепеке зелени, как будто этого не происходит каждую весну или как будто эта весна — первая и последняя в его жизни.

И ведь не обласкан, нет, судьбой больше других.

Случалось, в Татьяне пробуждалась хорошая зависть, и она пыталась смотреть на окружающее глазами Матвеева, училась воспринимать мир его сердцем, его душой.

Раз спросила, набравшись храбрости:

— Вот почему вы такой?

— Какой же я, дочка? Самый обыкновенный мужик, — удивленно сказал он.

— Нет, Иван Матвеевич! — Татьяна покачала головой. — Вы повсюду ищете и находите хорошее, радостное. Вот ранение у вас такое тяжелое, а вы все равно шутите, радуетесь всему...

— А как же? Сам-то жив!

— Все-таки...

— Тут что́ надо понимать? Большая радость, дочка, из маленьких складывается. Ну, как бы и большая река из ручейков. Оттуда прибежит ручеек, отсюда притечет, глядишь — Волга-матушка образовалась... Вот если ты не устала слушать, расскажу тебе про отца...

— Нет, что вы! Расскажите.

— Жизнь ему выпала нелегкая. Не дай-то бог, какая нелегкая! Света белого, можно сказать, не видал.

— Слепой был? — испуганно спросила Татьяна.

— Говорится так. С японской войны вернулся совсем больной. Чему вроде радоваться? Нечему. Но как собрался умирать — чувствовал, что смерть подошла, — позвал меня... Дай бог памяти... Да, годов восемнадцать мне к тому стукнуло. Позвал, значит, и говорит: «Гляди, Иван, сколько всего хорошего в жизни у меня было... Одно, к примеру, что твоя мать меня, безлошадного нищего, полюбила, хоть родители и прокляли ее... Другое, сыновей нарожала, а?.. И теперь сильно мне повезло, Иван: без мучений отхожу, вам с матерью не в тягость и не в убыток...» Поцеловал меня в лоб и впрямь отошел, умер. Теперь подумай, дочка: другой бы на его месте плакал перед смертью, изводил близких своих, потому что мучений-то он принял много, а он радовался, что помирает тихо! Имел понятие о жизни, не считал, что после его смерти все должно оборваться и кончиться... И я, знаешь, не люблю людей, которые вокруг своего горя и несчастья, как вокруг завидной невесты, ходят. Оно и болит, и ноет, а как же, но вроде и хорошо, и приятно, что болит, потому что жалеют тебя, вздыхают... А ты сумей порадоваться, что тебе это горе досталось, а не другому!

Понимала Татьяна, что Матвеев неспроста часами возле нее сидит, когда товарищи его в домино, в шашки играют. Развлекаются, словом. Жить учит, на ноги хочет поставить. А ей, может, не хочется!.. Но все равно слушала Матвеева внимательно, искала похожего в себе, и после совместных прогулок чувствовала, как прибывает в душе сил, и все реже являлись мысли о смерти, в которой легко и просто обрести избавление. Однако по-прежнему мучила ее неразрешимость задачи: как быть дальше, как поступить?.. Случайный рассказ санитара про Дубровина, от которого отказалась жена, усилил сомнения, обнажил их. Что, если свекор не примет ее, изуродованную, хромую?.. Характер у него тяжелый... Нет, нет, преступно даже думать так о нем: примет и никогда не упрекнет ни словом, ни поступком каким...

Матвеев был первым человеком, кому Татьяна рассказала о себе всю правду. И про свои сомнения тоже.

— Лучше бы не было дочки совсем, — сказала с горечью, удерживая слезы. — Одной проще.

— А вот такого и думать не смей! — осерчал Матвеев. — Жизнь дать человеку — это самое святое! Ты сейчас что?.. Если разобраться, себе облегчения желаешь и ищешь, чтоб решать нечего было. А нельзя так. Человек всю жизнь что-нибудь решает, об чем-нибудь хлопочет, потому и живет, даже если не в сладости и простоте. Обдумал что-то, хочется увидать, как оно и что получилось, а там снова думает... Это уж природой, от рождения заведено.

— Но как же, как же мне быть?

Она ждала услышать совета, подсказки, верила в непогрешимую мудрость Матвеева, как в детстве верят в существование деда-мороза, и что он-то знает, как поступить ей и как вообще должны поступать люди, столкнувшись с непростыми обстоятельствами.

А он тоже не знал...

Был тихий весенний день. Нежарко и ласково грело солнце. Бесшумно, не спеша бежала речка, шлифуя камешки на дне. На противоположном берегу под нависшими низко над водой ивами сидел мальчишка с удочкой. Клева не было, и мальчишка, наверно, мечтал о чем-то, забыв о поплавке, который недвижно лежал на воде, о недавней своей надежде поймать рыбу. Редкими порывами налетал легкий ветерок, шуршал в кустах, покачивал мальчишкин поплавок; какая-то птица, встревоженная шорохом,