Мера Любви - Франц Энгел

Филипп удивился:

— Нельзя уже быть куртуазным с дамами.

— Только не вам говорить о куртуазности, Филипп, — парировал Ричард, — не вам, кто угрожал бросить свою покойную жену, мать вашего наследника, только потому, что ваш тесть, Бодуэн де Эно, встал на сторону моего отца.

Приступ ричардовой ревности на пустом месте заставил де Бельвара поспешить, и пока короли разбирались, кто из них больше прав, кто виноват, граф договаривался с рыцарями-иоаннитами о пристанище для него и его людей. Свита графа Честерского переехала из-под Мессины в госпитальерскую обитель не мешкая, в тот же день, и де Бельвар вздохнул наконец спокойно. За недели, проведенные рядом с Ричардом, граф ужасно измучился, ибо совершенно не мог переносить зависимости от чужой воли. Кроме того, предусмотрительный де Бельвар предполагал, что вынужденное пребывание Ричарда продолжительное время на одном месте чревато всяческими безумствами и беспорядками, в которых он не имел ни малейшего желания участвовать.

Граф оказался прав, как всегда: король Англии не знал покоя. Сначала он захватил укрепления Ла-Баньяра, где разместил целый гарнизон и устроил резиденцию своей сестры Иоанны, чтобы она не смела больше попадаться на глаза Филиппу, а спустя два дня оккупировал греческий монастырь Святого Сальвадора, изгнав оттуда всех до единого монахов. Ничего удивительного, что мессинцы напугались, разрушительные последствия демонстрации силы не замедлили явиться: между горожанами и крестоносцами Ричарда в мгновение ока завязалось множество ссор, сначала они просто ругались, но скоро стали нападать друг на друга, дело дошло и до убийств. Мессинцы вынуждены были запирать на ночь городские ворота, и Ричарду, чтобы свидеться с Филиппом, приходилось садиться на корабль и огибать стены Мессины по морю.

На пятый день октябрьских нон недовольство ценами на хлеб в городе переросло в беспорядки. Весь следующий день Ричард советовался с Филиппом, что делать, а ночью бунт вспыхнул с новой силой — горожане напали на дом Гуго Лузиньяна по прозвищу Коричневый. Ричард не долго думая приказал атаковать мессинцев, выпустив вперед лучников, и град стрел просто смел горожан со стен, что позволило крестоносцам завладеть городом в считанные часы и водрузить на всех башнях английские флаги. Филипп же отнюдь не был от всего этого в восторге, он устроил королю Англии сцену: как так могло получиться, что Ричард брал город, в котором живет он, его соратник, его сеньор? Ричард приказал флаги убрать. Усмиренные горожане должны были выставить заложников, а к правителю Сицилии, Танкреду, короли направили совместное посольство. Результатом переговоров в условиях вооруженного мира стали сорок тысяч унций золота, выплаченных Танкредом Ричарду, как бы в виде компенсации за утраченное Иоанной приданое и вдовье имущество. Филипп немедленно потребовал половину золота себе, ведь еще в Везеле они с Ричардом заключили договор о равном дележе военной добычи, захваченной в походе. Король Англии возмутился от всего сердца:

— Вот еще новости, сначала вы, дорогой мой Филипп, кричите, что я чуть ли не против вас оружие поднял, а теперь, когда вам это сделалось выгодно, хотите к моей победе примазаться!

И в приступе гнева Ричард обвинил Филиппа в тайном союзе с сицилийцами, особенно напирая на роль доверенного лица Танкреда, адмирала Маргарите Бриндизского, который недаром же сбежал как вор вместе со своим соратником Иорданом Люпином.

— Ваши грязные намеки — это уже слишком! — только и произнес Филипп, но таким тоном, что Ричарду пришлось пожалеть о своих словах, и он вынужден был оправдываться.

При этой неприятной сцене присутствовал де Бельвар, призванный королями вместе с герцогом Гуго Бургундским в свидетели. Причем они оба поддержали Филиппа.

Казалось, конфликтам конца не будет, и де Бельвар благословлял тот день, когда решил отказаться от сомнительной чести принадлежать к числу компаньонов английского короля. Он считал военные действия на Сицилии неуместными, ибо ни один рыцарь, ни один оруженосец, погибший при взятии Мессины, не подвизался в Крестовый поход ради того, чтобы участвовать в сведении счетов Ричарда с Танкредом из-за наследства его покойного зятя. Разгонять монахов или резать горожан — разве в таких деяниях пристало христову воину проявлять свою доблесть? Де Бельвар посчитал бы свой меч, освященный на правое дело, оскверненным, если б ему пришлось пролить христианскую кровь.

А в остальном граф не мог не радоваться этой непредвиденной задержке — месяцы, проведенные на Сицилии, явились для них с Джованни неожиданным подарком, отсрочкой перед тяготами заморского похода. И день ото дня, что проводил он с любимым, де Бельвар все чаще и чаще стал приходить к мысли, насколько вернее было бы не позволить Джованни сопровождать его в Палестину. Поневоле научившись ценить время, отмеренное им Провидением, которое именно из-за этой зимовки под Мессиной сделалось вдруг осязаемым как никогда раньше, столь определенным, конечным — до весны, до попутного ветра, — граф укрепился в своем решении. Любовь принадлежит миру, чуждаясь войны, ибо ради любви нужно жить, а не умирать, и его Жан был как никто человеком мира.

Только де Бельвар не сказал Джованни о своем решении сразу, не хотел беспокоить любимого до поры, все равно погода в ту зиму стояла на удивление дурная, невозможно было и помыслить о выходе кораблей в море, и граф предпочитал оставить Джованни в неведении, чтобы не отравлять его дни ожиданием предстоящей разлуки. Де Бельвар снисходительно приветствовал, словно дорогих, хоть и буйных, гостей, ураганы и грозы, обрушившиеся на Сицилию во время Адвента. И когда разражалось страшное ненастье, и обе крестоносные армии королей Англии и Франции цепенели от ужаса, и когда молния, ударив в мачту английского корабля, потопила его, и когда буря вызвала страшные разрушения и оползни в Мессине, и в море рухнула часть города, граф говорил, не скрывая внутреннего довольства:

— Суровая в этом году зима.

ГЛАВА LVI

О покаянии короля Ричарда

Между двумя возможностями: провести Рождественские праздники в обществе королей или с иоаннитами, де Бельвар выбрал второе, и когда утром в день Рождества Ричард с Филиппом явились на торжественное богослужение в церковь госпитальеров Святого Иоанна, король Англии демонстративно поинтересовался, правду ли говорят, что маркграф Честерский собирается вступить в орден?

— Вы, дорогой Гийом, уже совершенный рыцарь-монах, — съязвил Ричард.

Де Бельвар не оскорбился, ему такое сравнение даже как будто понравилось, и ричардов укол оказался бессильным, а язвительный намек — оружие обоюдоострое, не достигнув своей цели он в отместку унижает того, кто имел неосторожность его бросить. Ричард надулся и в продолжение дня не перемолвился более с графом ни единым словом.

Потом де Бельвар с Джованни целый месяц не виделись ни с Ричардом, ни с Филиппом, пока на исходе января английский король не прислал им специальное приглашение на диспут с неким Джакомо, настоятелем Кораццо, цистерцианского монастыря в Калабрии.

— Приглашаю вас, ибо вы люди просвещенные в теологических вопросах, — попросил передать Ричард, — не то, коли не позовешь вас особо, вы и не подумаете прийти.

— Обижается, — сказал де Бельвар, едва оруженосец, исполнивший поручение короля, убежал обратно в английскую ставку.

— И Бог с ним, — вздохнул Джованни, — на обиженных воду возят.

Прибывший на следующий день около обеденного времени монах оказался старцем лет восьмидесяти, или даже больше, но держался он вопреки своим преклонным летам еще прямо, имея привычку вскидывать голову, и его мутные от старости глаза смотрели при этом не на собеседника, а словно мимо человека, куда-то вдаль, непрестанно созерцая некие духовные высоты, недоступные ограниченному плотскому взору. Ричард горячо приветствовал старца, выразив надежду услышать от него разъяснение множества занимавших короля вопросов, Филипп же повел себя весьма сдержанно.

Настоятель Кораццо толковал Апокалипсис святого Иоанна Евангелиста:

— Жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд — это Святая Церковь, облаченная солнцем праведности, она попирает стопами своими сей мир скверны с его пороками и вожделениями неправедными, — вещал монах на латыни перед собравшимися послушать его баронами и прелатами обеих крестоносных армий. — Что же до дракона о семи головах и десяти рогах, то он означает диавола, у которого в действительности голов без счета, и головы эти — гонители Церкви с начала мира и до антихриста. Ныне один из них, ведомый как Саладин, угнетает Церковь Божию, лишая ее служения при Гробе Господнем и в Святом Граде Иерусалиме и той земле, по которой ходил ногами своими Христос. И движется сказанный Саладин к утрате королевства Иерусалимского, и будет убит он, и алчность хищников погибнет, и произойдет страшное смертоубийство, подобного которому еще не бывало, и жилища их будут опустошены, и города разорены, и христиане вернут утраченное в тщетных походах и совьют свои гнезда в Святой Земле.