Больно берег крут - Константин Лагунов

— Почему?

— Пока миллионы, даже миллиарды кубометров газа горят в факелах — тебе ни жарко, ни холодно. А заставь тебя этот газ собирать, сдавать в переработку, тем более закачивать в пласт, как он тут же ляжет на твой план, станет еще одним очень серьезным препятствием твоего продвижения к высоким показателям, а стало быть, к благополучию, славе, наградам, которые скоро посыплются на тебя, ибо мы и в этом — ни удержу, ни меры…

Румарчук предвидел подобный ответ, готовился к нему, и все-таки тот зацепил за живое.

— Может, завидуешь? Уступлю без боя…

— Нет, — тяжеловато и громко обронил Демьян Елисеевич. — Твой пост на твой рост. И ордена, и звания по заслугам будут. Вылупить из болотной дичи нефтяной Турмаган — это, я скажу, не всякому по зубам. И в таком деле тебе нужен Бакутин-бунтарь. Чтоб не дал задремать, не позволил блаженствовать — бередил, ярил, подстегивал. Без такого противовеса к чертовой матери заржавеешь и скопытишься…

«Разыгрался в пророка, закусил удила и… Чужими руками да на дядином хребте чего не экспериментировать, не скакать через огонь…» Но вслух Румарчук сказал иное:

— Послушай, Демьян. Прекрасно ведь понимаешь… без Госплана бакутинская фантастика…

— Вот бы воберуч с Бакутиным вам и ударить во все колокола. Чтоб Госплан дрогнул и Правительство услыхало…

— Уволь! В звонари не гожусь. Сотрясать воздух, пылить в глаза… Нет. Не привык. Для затеи Бакутина — ни предприятий, ни оборудования, ни специалистов. Ничего! Что ж прикажешь? Запломбировать скважины и ждать, пока закупим, создадим, научим? Но нефть надо взять сейчас. Немедленно. Надо! Тебе ли пояснять, что значит это слово. Оно — приказ! С ним можно не соглашаться, но необходимо исполнить. Сперва исполнить… И вместо того чтоб, форсировав разработку и добычу сибирской нефти, ты предлагаешь отпущенные на это средства пустить на осуществление фантастического плана Бакутина…

Демьян Елисеевич слушал, дремотно прикрыв веками глаза и слегка покачивая головой. Все это он слышал не однажды в таких же и иных формулировках с разными интонациями и при разных обстоятельствах. Да, формально позиция румарчуков — неуязвима, но по сути это — самообман.

Вот какие мысли роились в голове Демьяна Елисеевича, пока он слушал пространную, очень убедительную и складную речь нефтяного короля Сибири, своего старого друга Румарчука. И когда тот умолк наконец, Демьян Елисеевич сказал:

— Налей-ка мне водки. Да не эту карликовую посудину, а вон тот стакашек…

2

В ту весну шестьдесят девятого, похоже, что-то нарушилось в солнечной системе. А может, погнулась земная ось, или само солнце пошло по кругу вперед пятками — кто знает? — только все приметили, что весна, законам вопреки, пошла по России не с юга на север, а наоборот. Конец апреля, а в Поволжье — мокрый снег с дождем, змейка термометра присосалась к нулю, зато над Туровском благодатная, яркая синь и ликующее солнце. Обласканные им, еще не оперившиеся, подернутые зеленым пушком березы выкинули сережки, приметной зеленью ощетинились склоны бугров и косогоров, в бурых космах прошлогодней травы тоже засверкали зеленые нити. Все живое разом стронулось с размеренного, неторопкого зимнего хода, заспешило, засуетилось, обгоняя друг друга. Настала та самая благословенная, желанная пора, когда «щепка на щепку лезет». Подобрались, подтянулись пожилые мужчины: грудь вперед, шаг широкий и твердый, а глаз косит на литые, сильные ноги молодух, и с языка срываются прилипчивые, волнующие словечки. Весь косметический арсенал пустили в дело постаревшие женщины, подобрали животы, подтянули груди, накрутили таких причесок — не описать. Ну, а молодые — рука в руке, плечо к плечу, сердце к сердцу. Бунтует кровь, ликует плоть, и на любовных стыках завязываются узелки новой жизни…

Застигнутый врасплох весенним переворотом, оглушенный и ослепленный им, Демьян Елисеевич спешно покинул уединенный уголок, перебрался в Туровск, целые дни заседал, встречался, беседовал с нужными людьми, изучал документы, а вечерами бродил по городу.

Немало поколесил по стране и по свету Демьян Елисеевич, повидал много городов — больших и малых, — но такого захудалого, безликого областного центра, как Туровск, не видывал. В городе (самом древнем в Сибири) не было ничего достойного внимания заезжего человека. Туровск напоминал огромную, безалаберно построенную деревню, с кривыми улицами, узенькими улочками, глухими переулками и тупиками. Дома на редкость разномастные: то добротные, изукрашенные по наличникам и карнизам дивной резьбой, с затейливыми музейными дымниками над трубами, с мезонинчиками и мансардами, а то — сляпанные кое-как, покосившиеся, вросшие в землю. За крайне редким исключением улицы Туровска были неасфальтированы, проезжая часть изрыта похожими на траншеи колеями в рытвинах, вмятинах и колдобинах. Давным-давно когда-то построенные вдоль домов деревянные тротуарчики теперь истлели, обветшали, и от них остались лишь трухлявые ребра шпал, накрытые кое-где танцующими под ногами гнилыми досками. Шагая по ним, надо было все время глядеть под ноги, иначе запросто можно было напороться на гвоздь, засадить башмак в щель иль, наступив на один конец доски, получить другим по лбу. Многие улочки вовсе не освещались по ночам, жители пробирались на ощупь сквозь кромешную темень глухих и мрачных осенних ночей.

Был еще в Туровске лог, отсекавший юго-западный угол города, — глубокий, но не широкий, — по самому дну лога струилась крохотная зловонная речонка, впадающая в Туровку. Дома в логу стояли тесно и были обнесены высоченными заборами, из-за которых слышались не лай, так грозный собачий рык. Тут в беде можно было надеяться только на себя — на свой кулак, собственную изворотливость и хватку. Руки городских властей сюда не доставали, всяк обустраивался здесь, как мог и как хотел, сам мастерил подходы к своему жилью, ограждал его от оползней и вешних вод, оборонял от лиходеев и огня. Ну, а как туда могла проникнуть, скажем, пожарная машина или машина «скорой помощи»? — сколько ни гадал Демьян Елисеевич, отгадать не мог.

Но и в этих замшелых, умирающих, приговоренных к сносу туровских улочках было что-то трогающее за сердце. В них легко и раскованно дышалось, хорошо думалось. Петляй себе, не спеша, по тропкам, дощечкам и жердочкам, вбирай ноздрями волнующие запахи дыма, молодой зелени, древесины, слушай ленивую собачью перекличку и думай: ковыряйся в прошлом, постигай настоящее, улетай в будущее… Никто не спугнет, не помешает, не отвлечет. Потому-то к непременным вечерним прогулкам по городу Демьян Елисеевич присоединил длительные утренние вояжи.

Он жил в только что построенной комфортабельной гостинице «Нефтяник», поднимался чуть свет и до завтрака подолгу кружил и петлял одиноко пустынными тихими улочками, забредая порой в такие первобытно дремотные уголки, что, околдованный, очарованный ими, подолгу стоял столбом, позабыв про все на свете. После московской суеты и пришпоренности, нескончаемой сутолоки заседаний, телефонной трескотни, постоянного нервного перенапряжения и бумажного потопа Демьян Елисеевич отдыхал здесь душой и телом, а раскованная, разгруженная мысль легко одолевала такие кручи, засматривала в такую глубь, что, пораженный, он не раз останавливался и замирал на какой-то доселе недоступной критической точке. Чаще всего он думал о незаконченном споре с Румарчуком, мысленно продолжая и развивая его, изыскивал все новые и новые, очень убедительные, прямо-таки неоспоримые аргументы в защиту поверженного Бакутина. В конце концов, желание встретиться с «турмаганским выскочкой» — как он однажды сам же и назвал Бакутина — стало неодолимым, и Демьян Елисеевич вылетел в Турмаган.

Бакутин встретил у самолета. Чувствительно тиснул, тряхнул руку, буркнул: «С приездом», — и зашагал к «газику». Здесь тоже чувствовалась весна. Над головой она была благодатной и яркой, но под ногами — отвратительной. Турмаган утопал в грязи. Она залила бетонку и редкие коротенькие тротуарчики, волнами подкатывала к ступенькам, крылечкам, дверям. Огромные колеса и гусеницы всесильных машин еле прокручивались в круто замешенном торфяном тесте, люди же вязли в нем иногда по колено, и оттого с обеих сторон, по самой кромке бетонки — живая нескончаемая людская цепочка. Скопленные за долгую зиму отбросы бивачной бродяжьей жизни вылезли из-под снега, бросались в глаза, цепляясь за ноги, хрустели, звенели, крошились под сапогами и колесами. Обшарпанные непогодой балки с неумело, наспех пристроенными к ним сенями и крылечками казались холодными, неприветливыми и непригодными для жилья. Не радовал глаз и новый микрорайон деревянных двухэтажных домов: они словно болели чесоткой, — штукатурка исполосована подтеками, потрескалась, облупилась.