Чужое лицо - Эдуард Тополь

Смолкла овация. Зал, затихая, осел. Погасли направленные на правительственную ложу прожекторы.

Галя сунула Ставинскому в руку программку. При неярком свете, истекающем от красной подвески над боковой дверью, Ставинский прочел:

«Так победим!»

Пьеса Михаила Шатрова.

Постановка народного артиста СССР Олега Ефремова.

Сценография Ильи Рутберга.

В роли Владимира Ильича Ленина – артист Александр Калягин.

Действие происходит в 1923 году, в Кремле, во время последнего визита В.И. Ленина в его рабочий кабинет.

Роли исполняют: Фотиева, секретарь Ленина, – Елена Проклова…»

Читая программку, Ставинский не заметил, когда открылся занавес, и только толчок Галиного локтя обратил его внимание на сцену. Там при уже открытом занавесе стояла скромная декорация ленинского кабинета в Кремле. Тяжелый письменный стол, настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром, высокие напольные часы и окно с видом на Красную площадь.

Из левой кулисы как-то бочком, озираясь по сторонам, в полной тишине и почти неслышно входит больной Ленин. Он молча оглядывает свой кабинет, секретаршу, которая, кутаясь в пуховый платок, печатает что-то на машинке.

И вдруг из правительственной ложи Ставинский услышал протяжно-удивленно-внятный голос Брежнева:

– Ле-е-енин… Надо бы похло-о-опать…

Ставинский и все, кто сидел рядом с ним, непроизвольно повернулись на этот голос. А там, в ложе, кто-то из брежневских советников уже склонился к уху Брежнева и что-то шептал ему, но Брежнев капризно повел головой и сказал советнику:

– Но это же Ленин! Надо ему похлопать…

В этот момент резко, грохочуще, залом завладела музыка. Рванулся на сцене круг. И, словно вихрем ленинских воспоминаний об Октябрьской революции 1917 года, ворвалась на сцену пантомима захвата Зимнего дворца, развала германского фронта, кронштадтского мятежа, наступления Антанты, тифа в Поволжье… В ритме музыки, которая символизировала вихрь революции, мчался сценический круг – все быстрее и быстрее – вокруг того человека – больного, растерянного, – который силой своего гения собрал в свой маленький кулачок все приводные ремни истории России.

Зал взревел от восторга – так красочно и мощно это было сделано.

А в правительственной ложе Брежнев выпрямил сутулую спину и гордо взглянул на своих приближенных:

– Я же говорил, что надо хлопать! Я же говорил! – Он стал хлопать вмеcте с залом. Ставинский и Галя сидели так близко от правительственной ложи, что слышали каждое слово Брежнева. Старик был уверен, что зал аплодирует Ленину и только его советники тупо помешали ему правильно реагировать на спектакль.

Пронеслась пантомима и исчезла. Но не исчезло ощущение того, будто закрученный Лениным вихрь истории набрал такую центростремительную силу, что маленький, хрупкий, больной Ленин уже не может совладать с ним и понимает это, понимает, что этот сценический круг мчится вразнос, как маховик обезумевшей машины. Нужно что-то делать – спасать, останавливать, направлять!… Но нет уже у Ленина сил, прострелено легкое, заизвесткован мозг, а Сталин держит его взаперти, в сорока километрах от Москвы, в Горках. Да, он тайком сбежал с этой дачи-больницы в Горках, да, он сам, тайком добрался до Кремля и пришел в свой кабинет, чтобы продиктовать партии свое завещание, но мысли, мысли о прошлом и будущем страны смешались в его больной голове, и Яков Свердлов, первый советский президент, вдруг возникает в его воспаленном мозгу – тоже больной, умирающий. Ленин садится на авансцене и негромко, почти шепотом, говорит со своим умирающим соратником.

И тут из правительственной ложи до слуха передних рядов партера опять доносится капризный брежневский голос:

– Я ничего не слышу…

Снова прильнули к Брежневу советники, и Громыко наклонился к нему справа и тоже шепчет что-то, но…

– Я ничего не слышу! – как капризный ребенок, воскликнул Брежнев, потом порывисто встал и ушел из ложи.

Побежали за Брежневым советники, юркнул за ними Черненко…

Через пять минут Брежнев вернулся, хмуро и обиженно сел в свое кресло.

Лишь московские театры могли представить себе, что было бы, если бы Брежнев действительно ушел со спектакля. Запретили бы спектакль, выгнали бы из театра актера Калягина. Но – обошлось. Ставинский услышал, как вздох облегчения прошел по первым рядам партера, и почувствовал, как сам он тоже облегченно выдохнул воздух. Он чуть повел глазами по сторонам. Справа и слева от него сидели квадратнолицые гэбэшники, и в глазах у них было страдание – их мучило, что «простой народ» видит немощь своего вождя.

И лишь один человек во всем зале казался совершенно безучастным ко всему происходящему – генерал Андронов.

Молча, недвижимо, с глазами, защищенными очками и глядящими сквозь зал и сцену в недосягаемое посторонним пространство, он сидел, словно отбывал ненужную и докучливую повинность. Этот капризный, старый, глухой и крашенобровый маразматик уже не вызывал в нем даже раздражения. Сейчас там, всего в нескольких кварталах отсюда, в спецбольнице КГБ врачи ведут ожесточенную борьбу за жизнь Вирджинии. Это продолжается шестые сутки, и, кажется, появилась надежда на ее спасение. Или врачи обманывают и его, и себя. Но если Вирджиния выживет, Господи, если она выживет… – это будет Божий промысел, и совсем иной, чем при Брежневе, будет жизнь русского народа при его власти. Он дал себе зарок. То, что не смог сделать этот картавый гений, сделает он. Черт возьми, скорей бы антракт, чтобы позвонить в больницу, узнать, как там Вирджиния…

Актер Калягин картаво диктует стенографистке ленинское завещание партии. Он предупреждает партию о деспотизме Сталина, о том, что Сталину ни в коем случае нельзя давать верховную власть в стране. Он говорит о той пропасти, куда катит страну логика самодержавной власти. Может быть, и Брежнев оставит такое завещание о нем, генерале Андронове? Но история смеется над этими никчемными бумажками…

Антракт.

Сытая публика, которой от этого самого Ленина, от Сталина, Хрущева и Брежнева досталась их сытость, дети холопов, взлетевшие благодаря советской власти из грязи в князи, имеющие дачи, машины, норковые шубы и звания заслуженных деятелей страны, – эта публика во время первого действия спектакля с восторгом слушала колкие реплики пьесы с явно антисоветским душком, ленинские фразы, надерганные драматургом из стенограмм ленинских выступлений и ловко вывернутые пиками своих подтекстов в сегодняшний день. А теперь они провожают актеров на антракт бурей аплодисментов, испытывая тайное наслаждение рабов, в присутствии которых болеют и умирают их хозяева. Вот и вся их благодарность, сукиных мерзавцев!

Генерал почувствовал, как волна гнева поднялась в его сердце. И мгновенно забыл о Вирджинии и своем зароке. Нет, не будет этой публике никакой «оттепели» и никаких так называемых «демократических» свобод. Не заслужили…

Сквозь темные очки генерал медленно и пристально осматривал зал, вбирая в свою память эти лица. Интересно, кто этот бородатый генеральчик с вертлявой и красивой бабой в четвертом ряду партера? Почему он пялился на генерала почти весь спектакль, а теперь трусливо отвел глаза? Кого он напоминает? Ах да! Это же тот самый полковник, зять маршала Опаркова, который в секретном фильме о проекте «ЭММА» рассказывал с киноэкрана о сейсмическом оружии! Значит, он уже генерал-майор, быстро же тесть его продвигает! Кстати, что там сейчас происходит с этим проектом «ЭММА»? Несколько дней назад на рабочий стол генерала легли гранки брошюры маршала Опаркова «Всегда готовы защищать Отечество», и помощник генерала подчеркнул в брошюре особо любопытные места. Одно из них, похоже, прямо относится к проекту «ЭММА», которым занимается зять маршала Опаркова, этот бородатый генеральчик Юрышев. Что ж, доля истины в намеках начальника Генерального штаба есть: какими бы интригами в борьбе за власть ты ни был сейчас занят, а мощь армии нужно наращивать и наращивать, повышать готовность к тотальной войне…

Между тем человек, о котором думал сейчас генерал Андронов, уже вышел вмеcте с потоком публики из зала в фойе. Здесь стоял обычный театральный гул голосов. Публика, словно на манеже, двигалась по кругу, показывая себя друг другу. Самые крупные театральные и киношные звезды, вроде тех, с которыми Ставинский летел из Брюсселя в Москву, щеголяли в намеренно застиранных джинсовых американских костюмах, но зато их жены и жены московских завмагов, и модные парикмахерши, и элитные косметички были в длинных вечерних платьях, с бриллиантовыми серьгами и ожерельями, с кулонами и брошками из изумрудов. И пахли, пахли всеми видами косметики – от французской до рижской…

Илья Андронов, одетый, по своему обыкновению, в консервативно-американский костюм из знаменитого нью-йоркского магазина «Брукс и братья», в темных очках на круглом, но очень похожем на папашино лице, шел по этому кругу, неся на губах надменно-снисходительную улыбку и выпячивая с такой же надменностью свой и без того внушительный живот. Рядом с ним шли его жена Люда, лысоватый директор Института США и Канады Георгий Арбатов и стройный, с военной выправкой начальник Туристического управления КГБ полковник Петр Орлов, одетый, конечно, в штатское.