Чужое лицо - Эдуард Тополь

Но всей его великой власти над госпожой Смертью, которая приходила к людям в точно назначенное им время, словно работала в штабе КГБ в самом мелком чине, – этой власти оказалось недостаточно, чтобы приказать другой госпоже – Жизни – не покидать тело Вирджинии.

И теперь он стоял у стеклянного окна операционной и смотрел, как вытекает, вытекает жизнь из ее тела. И в то же время изучал, что происходит сейчас с его собственной душой. И он видел, что больше, чем Вирджинию, ему жаль сейчас самого себя. Он уже старый человек, он прожил жестокую, изматывающую нервы и мозги жизнь и последние сорок лет этой жизни отдал погоне за самым головокружительным чувством – чувством полной, непререкаемой царской власти. Но так ли уж нужна ему эта власть сейчас, когда ему уже 67? Ярмо этой власти всем своим грузом ляжет на его немолодые плечи, и из охотника за властью он, как и все его предшественники, превратится в настороженного зверя, слушающего приближение шагов молодых, выслеживающих его охотников. Они – если не уследить – недрогнувшей рукой выпустят из его тела такую же, как эта, кровь. И найдется ли тогда хоть один донор, который отдаст ему кровь своих молодых вен? Господи, что же такое жизнь? Неужели всего-навсего эти несколько литров крови, которые можно перекачать из тела в тело? Или жизнь – это что-то другое? Улыбка Вирджинии, сосновый воздух подмосковного леса, резная тень парковой листвы, солнце черноморских пляжей и простая радость любить эту женщину?

Нет, он не допустит этой смерти, он не верит в свое бессилие. Он повернулся к женщине-врачу:

– Ее нужно спасти.

– Я могу ручаться только за то, что она будет жить, пока будет продолжаться прямое переливание крови, товарищ генерал. Но это уже двадцать шестой донор, у нас осталось только восемь.

– В донорах недостатка не будет, я прикажу. Какая группа крови у доктора Мусатова?

Женщина-врач посмотрела ему в глаза.

– Если у него та же группа крови, что и у нее, – сказал генерал, – он ляжет следующим донором и отдаст ей половину своей крови.

– Он не выживет после этого, товарищ генерал. Максимальная доза, которую можно взять у человека…

– Меня это не интересует, – перебил генерал. – Передайте ему, что у него столько же шансов на жизнь, сколько и у нее. Кстати, и у вас тоже. Вызывайте лучших врачей, любое количество доноров. Имейте в виду, что вы спасаете не ее, а себя.

16

Босоногий ребенок, крохотная девочка с пухлыми ножками и с белыми завитками волос на веселом синеглазом личике бежала по горячему песку флоридского пляжа. Смеясь, как ангел, звала Ставинского за собой. И, просыпаясь по утрам, Ставинский радостно перебирал в памяти эти сны. Девочка! У него будет девочка, еще одна дочка! Не было ни разочарования, что все-таки девочка, а не мальчик, ни тревоги за то, что она так легко, почти не касаясь ножками земли, бежит от него во сне, а он все не может догнать ее, – не было. Только радостное, праздничное возбуждение на весь день и легкое удивление – почему каждую ночь снится только этот один и тот же сон.

И он чувствовал, видел, что это его радостное возбуждение помогает ему во всем – закройщик Володя Иванов передал шифровку из Вашингтона: в ночь похищения Вирджинии на озере Ильмень под Новгородом их будет ждать самолет, – а сегодня с утра позвонил Илья Андронов и сам пригласил в театр, во МХАТ, на спектакль «Так победим!». Вот уже месяц, как этот спектакль был сенсацией всей театральной Москвы. Говорили, что спектакль готовился давно, но Суслов – бывший главный идеолог партии – запрещал премьеру. А теперь, после смерти Суслова…

– Старичок, приезжай обязательно, – сказал Илья по телефону. – Спектакль, говорят, потрясающий, а сегодня будет даже не один спектакль, а два.

– Что ты имеешь в виду?

– Не могу по телефону, сам увидишь. Билеты возьмешь у администратора, я вам заказал. Встретимся в антракте.

На Тверском бульваре, где стоит новое, тяжеленно-приземистое здание МХАТа, действительно творилось что-то необыкновенное. Со стороны улицы Горького и со стороны улицы Герцена движение транспорта было перекрыто, и милиция разрешала въезд только по театральным билетам. Конечно, генеральские погоны и удостоверение Генерального штаба Советской Армии помогли Ставинскому и Гале проехать через эти кордоны, но и возле театра негде было поставить машину – все было запружено «Жигулями» и «Москвичами» московской театральной и правительственной элиты и черными «Волгами» КГБ со стальными усами радиоантенн. Нарушая все правила, машины стояли даже на тротуаре.

Не долго думая, Ставинский тоже вырулил на тротуар. На широких каменных ступенях театрального подъезда стояли крепколицые, спортивные ребята – все в гражданском, но явные гэбэшники.

Отводя глаза от гэбэшных фигур, Ставинский взглянул на часы. Было 18.59, он и Галя явно опаздывали, спектакль начинался в 19.00. Пока Ставинский получил билеты, оставленные Ильей Андроновым на имя генерала Юрышева, прошло еще минуты три. Опять бегом по широким ступенькам вверх, в раздевалку театра.

– Я побегу в зал занять места. – Галя сбросила свою шубку на руки Ставинскому и по боковой лестнице умчалась в партер.

Раздевалка нового МХАТа была огромная. Гардеробщики в синих ливреях с золотыми галунами проворно принимали одежду, выдавали номерки, бинокли и театральные программки. Но привычная театральная праздничность была сегодня насыщена какой-то нервозностью: и тут торчало человек восемь дюжих гэбэшников.

Сдав свою шинель и Галину шубу, Ставинский торопливо направился в зал. В фойе толпились человек сорок мужчин, которые никуда не спешили и – по всему было видно – не собирались смотреть спектакль. «Тоже гэбэшники, – подумал Ставинский, – да что за спектакль такой?»

Войдя в партер, Ставинский окинул взглядом зал. Он никогда не был в этом новом здании МХАТа, театр переехал сюда из старого, в Художественном проезде, здания уже после его эмиграции из СССР. Но он хорошо помнил, как строили этот театр – его строили лет двадцать, и стройка прерывалась подчас на годы, и вечно на Тверском бульваре торчала эта каменная, с пустыми глазницами коробка здания, которую московские таксисты называли презрительно то «крематорием», то «моргом», то «вторым мавзолеем».

Теперь в огромном зале театра были тот полумрак и та живая тишина, какие бывают за несколько секунд до открытия занавеса, когда свет уже погашен и зрители оседают в мягких креслах, торопливо и застенчиво откашливаясь в кулак.

И вдруг в этой тишине послышался громкий женский крик:

– Сережа! Сергей!!!

Впереди, в четвертом ряду партера, рядом с правительственной ложей стояла Галя, махала Ставинскому программкой и звала:

– Сюда! Сережа!

И весь зал повернулся в ее и его сторону.

«Идиотка, – мысленно выругался Ставинский. – Платье свое демонстрирует, кретинка!»

В ту же секунду чья-то жесткая рука взяла его за плечо и негромкий мужской голос сказал над ухом:

– Быстрей, товарищ генерал. Пройдемте…

У Ставинского рухнуло сердце.

А гэбэшная рука уже заботливо вела его вперед, к четвертому ряду.

В сопровождении этого заботливого дюжего гэбэшника Ставинский шел по театральному проходу, чувствуя на себе сотни взглядов – как неопознанный самолет в ночном небе, захваченный скрещением прожекторов.

«Убью!» – думал он на ходу о Гале, но в ту секунду, когда они подошли наконец к четвертому ряду, вспыхнули вдруг лучи всех театральных прожекторов и осветили… нет, не сцену, а именно ту ложу, под которой стояла Галя.

Грохот аплодисментов потряс огромный зал нового здания МХАТа. И только теперь по направлению волны этой овации понял Ставинский, что, собственно, происходит сегодня в театре, – прямо над его головой, в трех метрах от их мест в четвертом ряду партера, входили в правительственную ложу Леонид Ильич Брежнев, Константин Черненко, Андрей Громыко, Юрий Андронов, Дмитрий Устинов.

Так вот из-за кого окружен сегодня театр таким количеством гэбэшников! И это они, гэбэшники, разом, словно по команде, встали во всех концах зала, бешено аплодируя в сторону правительственной трибуны и цедя сквозь зубы соседям – простой театральной публике:

– Встать! Встать!

И, то ли подчиняясь этому приказу, то ли поднятые общей волной верноподданничества, все зрители, все 1500 человек, оказавшиеся сегодня в зале, встали и дружной овацией приветствовали родное коммунистическое правительство.

И конечно же, стоя аплодировали этому правительству Ставинский и Галя.

Подержав на весу руку и кивком головы откланявшись залу, Брежнев опустился в кресло так, как садятся в кресло обитатели домов престарелых, – сначала медленно, словно с усилием подогнул ноги, а потом уже ни руки, ухватившиеся за подлокотники кресла, ни ноги не выдержали веса и уронили его на сиденье. И теперь одновременно, как по команде, уселись рядом с ним Черненко, Громыко, Андронов, Устинов…