Порт - Борис Блинов

Звуки проникали в его сознание и заглушали память. Казалось, весь дом его гудит, резонируя отзвуки осенней смутной ночи.

«Зачем она кричит? На что надеется? От кого ждет помощи?» — думал Петрович, когда затихал протяжный коровий стон.

Больно ей — вот и кричит. Ну, больно, а кричать-то зачем? От этого ведь легче не становится. Ребенок кричит — понятно, он мать зовет, чтобы помогла. Корова одна, и нет у нее близких. Должна она это понимать, ну, если не понимать, то знать как-то, чувствовать, в своей коровьей памяти носить? Теленка у нее давно забрали, подруг нет, хозяйка пропала. В амбаре холодно, сквозь щели звезды видны, ветер за стеной воет — и никого в целом свете. Весь мир для нее сейчас — это боль, которая разрывает тело. Болевые звезды, деревья, дощатые стены. Сам воздух насыщен болью, и ее крик, исторгающий из тела сигналы бедствия… Связь на болевом канале.

К небу, что ли, она взывает, к звездам или к хозяйке своей, госпоже, которая одна властна распоряжаться ее жизнью?

Дождавшись, когда начало светать, Петрович поднялся, положил в пакет зачерствевший батон, горсть рафинада, отсыпал в коробок соли — слышал, что для коров это лакомство.

Между их участками не было ни забора, ни ограды. «Мы домов не запирамши, тутай все свои», — говорила ему Андреевна, когда он еще только дом покупал.

От домов подальше, вглубь, годами стаскивали разную рухлядь, и теперь полоса земли, загроможденная ею, служила разделом между участками.

Перебравшись через ржавеющий хлам, по двору, усыпанному гниющими яблоками, он подошел к усадьбе и остановился в растерянности: все пристройки наружу имели глухие стены, и даже ворота, через которые загоняли скотину, запирались изнутри. Пройти в коровник можно было только через жилье.

Дверь подалась свободно, но заходить в сени не хотелось. Там, в полумраке, казалось, воздух иной плотности был, войти в который — словно в воду прыгнуть.

«Чужое добро страхом огорожено», — вспомнил он.

Воздух и в самом деле был гуще. Тяжелый дрожжевой дух шибанул в ноздри. Вдоль стен в ведрах, мешках гнили яблоки, давно собранные, но невывезенные. Яблоки были крупные и, где не съела их гниль, янтарно светились. В углу кухни, словно окно открытое, белел эмалью большой холодильник, на остывшей печке в баке для стирки пузырилось какое-то пойло, кисли буханки хлеба.

— Бичевская хата, — процедил сквозь зубы Петрович и позвал: — Эй, Андреевна!

Одна дверь, из кухни, была приоткрыта, другая вела во внутренний двор. Около нее стояли резиновые сапоги.

«Это что же здесь творится!» — с удивлением подумал он.

Петрович чувствовал, что ему не хватает воздуха, сшиб в сторону сапоги, рывком распахнул дверь, шагнул во двор и почувствовал, как холодная жижа заползает внутрь ботинок.

Пеструха совсем рядом подала голос, и он услышал, как она часто и шумно дышит.

— Сейчас, милая, доберусь я к тебе. Подожди минутку, — прошептал он и напрямик, чавкая по навозу, пробрался к дверям коровника.

Корова лежала на боку. Вымя, как громадная розовая опухоль, возвышалось меж ног.

Она повернула к нему голову. Глаза у нее были налиты, как при кровоизлиянии.

— Что, Пеструха, — сказал Петрович и присел на перевернутое ведро, — что делать-то будем?

Корова вскинула голову, словно здоровалась, и опустила веки.

Он думал, что ее обрадует его появление.

— Давай, милая, поднимайся. Доиться пора.

Он достал из пакета заготовленные гостинцы, подошел к ней вплотную, протянул.

Руку обдало влажным теплом. Дыхание у нее было чистое, как парное молоко. Он положил еду на землю и провел ладонью меж ноздрей к белой отметине на лбу. Кожа мелко дрожала. Горячий ток исходил от воспаленного тела.

Пеструха потянулась за его рукой, выгнула шею, долго со свистом втягивала в себя воздух. Бока ее на глазах вспучивало, крутые вены разбежались по телу, из вымени стало сочиться молоко. Она замычала протяжно, словно тифон в тумане.

— Ну вставай, будет тебе лениться, — сказал Петрович. — Пора заниматься делом.

Он крепко обнял корову за шею, но вместо того, чтобы поднимать, вдруг привалился к шерстистой шее, ткнулся, прижался щекой и замер, услышав, как внутри у нее, в глубине большого тела, сильно и часто стучит сердце.

— Такая, видно, тебе доля, без помощи не можешь. Ведь не понимаешь, зачем теленка у тебя забрали, зачем молоко берут. Это закон твоей жизни. Ни понять, ни изменить его тебе не дано. Только жить с ним в соответствии… Надо жизнь спасать… Жить-то тебе хочется? Хочется, наверное, иначе бы не кричала… А бывает так, что и не хочется… Давай, милая, вставай, боденушка. Где ж мне тебя поднять! Ты вон какая большая, тяжелая, — приговаривал он и, сам разгибаясь, тянул ее за собой, крепко обхватив руками голову.

Корова давно, видно, лежала. Ноги ее соскальзывали. Она сучила ими вхолостую, сдирая почву, пока не сделала себе упора. Петрович помогал ей, тянул изо всех сил, и она наконец оторвалась от земли. Поднялась и, привыкая, стояла, покачивая головой, широко расставив задние ноги, чтобы не задевать вымя.

— Боденушка, — повторил он ласковое слово. — Стой спокойно. Сейчас тебе полегчает.

Он перевернул ведро, обтер о штаны руки и приступил. Он видел издали, как это делается: сидит аккуратная доярка, тянет за соски, и струя с веселым звоном бьет в днище.

Час прошел, когда он, измученный, грязный, с неразжимающимися пальцами, распрямил затекшую поясницу. На лбу его, словно глаз циклопа, светилась большая шишка.

— Ну вот, а говорили, не дастся. Еще как далась. Выдоилась за милую душу, — ворковал себе под нос счастливый Петрович.

Тыльной стороной ладони он откинул со лба прядь и сквозь боль улыбнулся.

Не просто давался опыт. Он так и не понял, куда же убрать коровий хвост. От радости, что ли, от благодарности она мотала им беспрестанно, секла ему лицо, руки, глаза. И он догадался — технический все же человек, — нашел здесь же удобной формы увесистую железяку и, привязав к хвосту, снова присел на корточки. Но тут вдруг из глаз его брызнул яркий свет, и он повалился навзничь.

После этого и впрямь словно просветление наступило: он понял, что нужно не дергать по-глупому за соски, а захватывать пальцами изнутри порцию молока и выдавливать ее наружу.

Он натаскал ей сена, разгреб навоз и, пропотевший, с тяжелой одышкой, последний раз оглядел хлев.

— Ну вот, вроде бы и жить можно, — сказал Петрович.

Утро было пасмурным, тихим.

Когда он с полотенцем через плечо шел умываться на родничок, деревня уже проснулась. Слышались женские голоса, женские склоненные фигуры виднелись на участках.

«Где же мужики все?» — мимоходом подумал Петрович.

Один Егор попался навстречу, деловой, серьезный, с удочками в руках. Он поздоровался, но не остановился, видно, помнил давешнюю обиду.

«Он ведь леску у меня просил, — понял вдруг Петрович. — Леседь-то — леска». И вспомнил свои снасти, хранящиеся в кабинете.

Память, тяжелая, как гробовая плита, на секунду приотворила свой створ.

Рыжий котенок сидел на камне у соседского дома, поджидал, когда он приблизится.

— Рыжик, где твоя хозяйка? — спросил Петрович.

Котенок спрыгнул с камня, подошел к нему выгнув спину, трубой подняв хвост.

— Пятрович, чего хотел-то? — из-за забора откликнулась Анна-милиционерша.

— Уезжаю я, Анна Степановна. Андреевна проспится — пусть дом закроет и возьмет ключи.

— И куда же ты, Михайло Пятрович, на зиму глядючи? Опять к своим белым медведям? А сказывал — на завше. Вроде и пенсия у тебя справная, на жизнь хватит.

— На жизнь хватит. Да разве в ней дело, — погрустнел Петрович. — Трудно мне тут, не могу. Пойду. Давно собирались, еще с Марией. Родничок-то наш в Великую впадает. Посмотрю, как река течет, а по ней и дальше.

— Не, Петрович, где ж ему в Великую, — возразила Анна. — Еще Сороть на пути.

— Вот и пойду не торопясь, от родничка к Сороти, от Сороти к Великой. Погляжу, как там все… Время хватит.

— А чего, может, и дело удумал. Пойди, милый, пойди. Земля большая, может, и успокоит.

Котенок терся о его ноги и урчал.

— Я весь молоком пропах. Молоко, наверное, чует, — улыбнулся Петрович.

— Господи, царица небесна! — всплеснула Анна руками. — Да ты никак Пеструху угомонил? Неужто выдоил?

— Ага, — сказал польщенный Петрович. — Пальцы не разжимаются.

— Ну и мужик ты! Ай да мужик! Это видано ли дело? Мой-то ни в жисть бы не словчился, — преданно и восторженно глядела на него соседка. — Ну да иди, купайся. Я тебе в дорогу чего соберу.

— Не беспокойтесь, я налегке привык, — сказал Петрович не уходя. — Я вот спросить хотел, я Рыжика вашего хотел с собой взять. Отдадите?

— Ай и красивый он у нас. Я сама в него влюбимши без памяти. Може, щенка возьмешь? Я б те достала.