Порт - Борис Блинов

И это тоже придавало ему уверенности в себе. Жить надо, чувствуя, что ты прав, а иначе какой в жизни смысл?

Он-то это чувствовал, но вот объяснить свою правоту Марии, внушить, что его дело — ходить в море, оказалось не так-то просто. В этом месте правота его была, пожалуй, потоньше, послабее, чем вообще. Последнее время особенно стал он замечать, что жалеет Марию. Любил он ее по-прежнему и не видел других женщин, а вот чувство вины перед ней за ее одинокую, без него прошедшую жизнь все сильнее тревожило его и волновало.

Он ведь радистом был, всю жизнь работал на связи берега и моря. Для судна он человек на рабочем месте. Ему отдавали радиограммы, не стесняясь, как в окошечко на почте. Но на самом-то деле он с ними, друзьями своими, рядом жил. Товарищи его, приятели, доверяли ему самые тайные, сокровенные свои мысли и желания, такие, о которых и близкому-то другу не всегда поведают.

Знал он, что в крепких морских семьях есть свой особый жизненный уклад. Известие доброе, даже маленькое, тебе поскорее в море сообщат да еще и распишут его на тридцать слов. Если же нелады какие-то, даже серьезные, промолчат до прихода. И это вот умалчивание нести приходится одной жене, у которой в радиограмме всегда все хорошо и поцелуй в конце. Словом, так: внутри хоть криком кричи, а улыбку на лице вырази. Если жена разумная, она это понять и принять должна.

Конечно, легче, когда бедой с родным человеком поделиться можно, но ведь дело еще и в том, что даже маленькое больное зернышко в рейсе так взойдет и разрастется, что станет уже деревом большим и ветвистым, в тени которого блекнет и вянет вся остальная жизнь.

Ни об одной болезни сына, да и о ее собственной, за все эти годы он от Марии так и не узнал.

Он себя мужчиной считал, добытчиком, который дом — полную чашу создает, не жалея сил, работает, чтобы жена ни в чем не нуждалась. Он всегда ее выше, лучше себя считал и, даже когда Мария согласилась за него выйти, долго не верил в свое счастье. А уж потом-то ну прямо обязан был предоставить ей жизнь красивую. И как ни звала она его на берег, он не верил в ее искренность, считая, что она его жалеючи от красивой жизни отказывается. Да и что он на берегу мог? Больше ста тридцати вряд ли где-нибудь получал бы. Только с рождением Володьки она малость успокоилась, поняв, что его не переубедишь, но часто перед расставанием, вздохнув горестно, сетовала: «Жили бы, как все люди. И куда ты опять?» Он видел в ее словах доказательство любви и с легким сердцем уходил.

Но все то уже позади было, и не надо оглядываться, что за кормой, надо вперед смотреть, в новую жизнь, которая вся уже, словно высветлена локатором, и курс проложен.

Он торопился и в городе дня не потерял. Скорей туда, в зеленый теплый край, где домик его ухоженный стоял, весь в цветах. Во дворе гараж хороший, кирпичный, внутри него сверкал никелем и заграничным перламутром «Жигуль» ноль третьей модели, на спидометре которого и двадцати тысяч не было. А в километре, на берегу реки Великой, другое строение, деревянное, но добротное, с ручной лебедочкой и железными путями до самой воды. И стоит там «чудо двадцатого века» — катер на подводных крыльях, современный, мощный, легкий, кажется, одной рукой его поднять можно. Когда спускал его Петрович на воду без хлопот, ручной лебедочкой, пацаны со всей округи сбегались посмотреть на это диво.

Во время отпусков он как штатный сельский житель трудился на земле с восхода до заката, облагораживая свой участок и дом, приводя в соответствие с замыслом: участок для красоты, а не для урожая. А дом — чтобы удобно жить и принимать друзей. Он и комнату себе отдельную оборудовал, ну, кабинет, что ли: палатка, лодка, спальники, спиннинги, разные приспособления для туристского комфорта — много чего в ней хранилось.

Ребята на судне посмеивались над ним, спрашивали про рыбацкие успехи. Он отшучивался, а про себя-то знал, что его рыбацкая удача еще впереди, все его суперснасти — для главной рыбалки, которая состоится в будущем. Пока же он ловил рыбу, как и все складной бамбуковой удочкой, а шведские «абуматики» и японские «олимпии» были аккуратно разложены на стеллажах, рядом с которыми у него большой лист поролона висел, куда в каждый приезд он новые блесны и мормышки прицеплял, любуясь их ювелирным изготовлением и драгоценными переливами света.

В двухместном купе фирменного поезда он чувствовал себя прекрасно. Но если бы можно было исполнить фантастическое желание, он бы попросил: «Только бы побыстрей».

Поезд тронулся сначала медленно, словно с трудом протискиваясь через плотный, близкий еще слой прежней жизни, раздвигая ее по краям дороги, откидывая назад, в отвал, в прошлое.

Остался позади и город и залив с застывшими судами, участился стук колес и стал равномерным, как удары маятника. Быстрая, веселая речка перебежала с одной стороны путей на другую и отстала, затерявшись в сопках.

«Все, на прежнем точка!» — подумал Петрович и оборотился к соседу, в котором еще при посадке что-то знакомое промелькнуло. Сосед был озабоченный солидный мужчина с круглым лбом и маленьким носиком. В полысевшей прическе его просвечивало темечко. Не стесняясь Петровича, он обстоятельно переодевался.

Лицо у него было крепкое и сильное, а тело размякшее, пухлое, подрагивающее жирком. Петрович поймал на себе его тяжелый взгляд и узнал Хвиюзова, большого своего начальника из главка. В море он часто принимал от него радиограммы с грифом КНЗП. Раз буква «з» присутствует, то уже вроде бы адмирал, хоть и рыбацкого флота.

Присутствие такого уважаемого соседа не доставило Петровичу особой радости, само собой получалось, что точка на прежней жизни вроде бы в запятую превращается.

Есть люди, которые не любят всяких начальников вообще. Потому что начальник тебя делает несвободным, он в жизнь твою вторгается и властен во многом ее изменить — чего же тут хорошего. Но Петрович привык за долгие годы начальство уважать, слушаться и особых хлопот от него не имел. Хотя и симпатии большой не испытывал. Как-то повода не было. Конечно, кто говорит, они такие же люди, как и все, но если честно, то и в чем-то другие. Дано им много, ответственности больше, спрос велик — этого не отнимешь. Государство о них лучше заботится, как бы повыше их ставит, приподымает над житейскими буднями, освобождая время для больших государственных дел, — так Петрович полагал, хотя лично с ними близко, скажем, за столиком, не общался. Если у капитана бывали такие гости, его почему-то не звали и, даже когда они в радиорубке на советах работали, не знакомили. Это он, Потрясов, их должен был знать, а не они его.

Правда, в одном рейсе на новом «немце» был у него партнер по шахматам, фигура выше, наверное, чем этот сосед, — из Москвы, из министерства. Весь рейс с ним играли. Тот ничего был мужик, простой, силен в эндшпиле.

Не то чтобы Петрович робел перед начальниками, но получалось так, что их он внимательней слушал, чем самого себя, словно они лучи какие-то невидимые испускали, сковывали его. И даже сейчас, умом понимая, что перед ним просто попутчик, поскольку он сам пассажир, да к тому же теперь и пенсионер, все-таки от прежнего почтения отделаться не мог.

Сосед еще и потому столько внимания привлек, что Петрович очень торопился ехать, торопился в свой новый дом. Но ведь в поезде можно торопиться и сидя и лежа, надо только время скоротать. В море он шахматами время сокращал, а если не было достойного партнера, читал книги. В дорогу, конечно, он подготовился заранее. Но сейчас застеснялся. Он поставил портфель рядышком и несколько раз ворошил содержимое, не решаясь достать. А потом вдруг стукнулись случайно две бутылки в портфеле, и звук этот вызвал на лице Хвиюзова поощрительный интерес. Он крякнул и потянул носом, хотя никакого запаха, конечно, быть не могло. Но Петрович понял, что тот не против, и выставил коньяк на стол.

— Вы позволите, только по одной, так сказать со знакомством! — кашлянув, предложил Петрович.

Тот охотно позволил.

Чокнулись, выпили, познакомились. Петрович не стал признаваться, кто он, сказал на всякий случай, что заготовитель. Какой, не стал придумывать, сказал — и ладно, для одного дня хватит. А сосед представился: «Начальник автобазы», — но фамилии не назвал.

«Когда же вас сняли?» — чуть было не выкрикнул удивленный Петрович, но вовремя понял, что снять Хвиюзова не могли, потому что в последнем рейсе самолично принимал от него радиограммы все с тем же грифом.

Так они и разговаривали первое время, спотыкаясь, когда разговор касался работы, а потом все уверенней стали выгребать на морские темы. Петрович осведомленность свою оправдал тем, что у него сын в «Тралфлоте» плавает, а сосед сказал, что сам раньше ходил помполитом и бросил это неблагодарное занятие, потому что такой неразберихи, как в рыбном флоте, навряд ли где еще найдешь. Так и сказал, отсекая Петровичу возможность посетовать на флотские порядки. Правда, во время разговора Петрович пробовал прорываться через выставленный заслон и начинал вопрос словами: «А вот, к примеру, сын у меня интересуется…» На что сосед неизменно отвечал: «Когда я был помполитом…»