Порт - Борис Блинов

Поезд к югу шел, и природа за окном все гуще наполнялась зеленью. Петровича тянуло туда, на улицу, по свежей травке пройтись, листочек размять в руках, понюхать, пожевать его горьковатую народившуюся свежесть, но он, когда подъезжали к станции, не решался выйти на платформу. Начальственный тенорок соседа рокотал в купе, и перебить его было невозможно: такая властная, закрепощающая сила звучала в его словах.

Когда проехали область, все основные производственные вопросы были уже решены, и в разговоре наметились пауза, антракт, как перед сменой отделения. Остановки пока не предвиделось, и Петрович попытался рассказать, что к жене едет в свой домик, что он новую жизнь там начнет, в которой все мечты его сбудутся, но сосед, не слушая, перебил и стал вспоминать, как он в море ходил и как по душе ему была та жизнь, и насколько там лучше по сравнению с берегом. Получалось так, что нынешнюю жизнь-то его и жизнью назвать нельзя: с начальством не ладит, жена болеет, сын от рук отбился, куда ни кинь — всюду клин.

А Петрович слышал, что сын у него на том же флоте служит, хороший, говорят, парнишка и штурман дельный. «Как же так?» — подивился он.

Оказывается, чуть ли не в первом же рейсе он связался с судовой буфетчицей и ушел из дома.

— Буфетчица-то которая? Из какого салона? — поинтересовался Петрович.

— Да вроде старшая, — припоминая, сказал сосед.

— Сколько же ей лет?

— Двадцать три, кажется. А в чем, собственно, дело? — посерьезнев, спросил Хвиюзов. Он не любил, когда ему вопросы задавали.

— Надо же, такая молодая, а уже старшая, — сказал Петрович дежурную на флоте шутку.

— Это как? — не понял Хвиюзов.

— Способная, значит.

— Да уж, способная, — нехорошо усмехнулся сосед. — Ты в море ходил, да? Я ходил, Мы что, их не видели?

Петрович не переносил, когда судовых женщин обижали словом ли, делом, и всегда за них вступался:

— А чего видеть-то? Всякое бывает и в море и на берегу. Еще неизвестно, где…

— Ну, бывает, бывает, — перебил его Хвиюзов. — Не о том речь. Ладно, пошла она в море, чтобы жизнь устроить, — кто камень кинет. Не о том разговор. Так вот: устроила, нашла, захомутала парня. Так теперь что? Казалось бы, живи да радуйся, бросай море, рожай детей, веди хозяйство — будь ты бабой, тем, кем тебе народу написано. Проявляй свои способности, пожалуйста. На кой тебе море? Так нет, она и сейчас ходит. Расписались дурни — их вместе не посылают. Она на одном судне, он на другом. Это что, семейная жизнь?

— Это, конечно, не жизнь, — посочувствовал Петрович.

— Добро бы, квартиры не было. Я разве против? Звал — не идут.

— Ничего, ребенок будет — осядут.

— Будет, будет, — уставясь в столик, проговорил Хвиюзов и вдруг вскинулся: — От кого он будет? От кого? Я что, для того столько лет тут ишачил, чтобы чужого внука нянчить? Мне вон советуют уходить. А куда себя деть?

«Верно, ведь он мне ровесник, — сообразил Петрович. — Там, наверху, очень-то не задерживают».

— Еду вот начальником, а кем вернусь — неизвестно, — вздохнул сосед.

В купе жарко было. Хвиюзов распарился, раскраснелся. Капельки пота блестели на больших залысинах, а дальше к темечку, под легким венчиком волос просвечивала красноватая, раздраженная кожа. Маленькие глазки обиженно блестели. Он покачивал зажатой в руке сигаретой и угрюмо молчал.

Петрович смотрел на него, не узнавая, словно тот со своей высоты спустился, растеряв по дороге всю начальственную стать.

«Рассказать бы парням на пароходе, вот рты-то поразевают», — подумал Петрович.

И тут вдруг впервые его пронзило: «А ведь уже не расскажешь. Я ведь не в отпуск еду, не на отгулы! На всю оставшуюся жизнь!»

Настолько значительной показалась ему эта мысль, что его в испарину бросило. Как же так? На всю оставшуюся жизнь? Страшно себе представить, что там, за этой короткой дорогой, и дальше без изменений, без рейсов, без стоянок, все прямо и прямо — до самого конца… Словно поезд, набирая скорость, вынес его на последнюю прямую и уже остановится теперь только у тупика в конце, перед свежим холмиком между рельсами.

— Эй, попутчик! — расслышал он голос Хвиюзова. Размягченно, по-свойски улыбаясь, тот придвинулся к нему. — Брось, не тужи! Рано еще, рано мы себя хороним. Есть у нас и силенка и власть кой-какая.

«А ведь его несет тот же поезд, и там же остановка», — подумал Петрович.

Они допили чай, и сосед, отсосав лимон, хитровато подмигнул:

— Узнал я тебя… заготовитель. Ты радист с «Новокамска». Ох, темнило!

— Ну и что? Я тебя тоже узнал, — весь еще в своих мыслях, ответил Петрович. — Разве в этом дело! Главное, ты верно сказал: мы попутчики. — И, увидев построжевший взгляд Хвиюзова, пояснил: — Все мы едем в одну сторону.

— Что?! — Грозно полезли на лоб мохнатые брови.

— Скоро станция. Пойду проветрюсь, — легко ответил Петрович и, провожаемый тяжелым взглядом, вышел.

Наутро расстались они сухо. Хвиюзов мрачный был, молчаливый, не глядел на Петровича. Видно, простить не мог, что не удержался, раскрылся перед ним, рассказал о своем наболевшем.

На перроне он небрежно кивнул Петровичу снизу вверх, будто откинул его подальше от себя, и повернулся к молодому дядьке в кожаном реглане, который почтительно его ожидал.

«А что такого-то? — недоумевал Петрович, чувствуя за собой невольную вину. — Ну, высказался вчера откровенно, с кем не бывает?»

Петровича никто не встречал. Пожелай он — многие бы осевшие в Ленинграде друзья-приятели пришли с ним повидаться и посидеть в дорогих ленинградских ресторанах. Но он не хотел. Главное, что его ждали там, в маленькой деревеньке, которая очень просто называлась — Серогопкино, и чем ближе он подъезжал, тем сильнее чувствовал ее тепло, милую сердцу близость, даже родственность, а деревянное крыльцо, на котором ждет не дождется его Мария, заслонило ему весь белый свет.

И та, давешняя вагонная тревога, от которой его на миг кинуло в испарину, которая и взялась-то неизвестно откуда и никогда раньше его не посещала, эта слышанная где-то фраза про всю оставшуюся жизнь — не его она была, чужая, далекая — сейчас забылась почти, так и вспоминалась, как заемная из чужих забот. Чего, дурья башка, напугался-то, будто впервые узнал, что жизнь не вечна. Есть у нее конец, есть. А нам-то что! До старости еще далеко! Мы еще поживем, покоптим эту землицу, погоняем по ней и вдоль и поперек, и на машине, и на катере, и пешком походим, проникнем в самые тихие ее, потаенные уголки!

Словно пушечный снаряд, пронеслось его такси по утренним ленинградским улицам и дальше, за город, аж до самой Луги, там он пересел в «экспресс», и тот плавно и надежно понес его в ту страну, которая отныне и навсегда должна стать для него единственной и неделимой жизнью.

Автобус остановился, распахнув двери, и он вышел. Вышел… и оказался среди весны. Со всех сторон она его обступила, оглушив птичьим гомоном, солнечной зеленью, хмельным запахом цветущей жизни. Он уже забыть успел, какая она, настоящая-то весна. Там, откуда он приехал, еще гололед был на улицах, косо сек мокрый снег, мир без солнца выглядел плоским и одноцветным.

От станции до Серогопкина было полчаса ходу. Сердце билось часто и сильно, будто шел он на первое свидание. Так и не стало оно спокойней, когда до встречи оставались минуты.

Воздух звенел от растворенных в нем голосов. Даже привычное ухо радиста не успевало выделить отдельные звуки, словно одна насыщенная мелодия заполнила эфир.

«Сколько живности на свете! — удивленно подумал Петрович. — Ведь живут же они для чего-то?»

Кузнечики грелись на теплой пыли у ног, тяжелые шмели облетали его бреющими кругами; сцепившись телами, стрекозы набирали высоту, белые бабочки, словно лепестки с яблонь, никак не могли приземлиться. А высоко в небе, над его головой, летало множество птиц. Из них только ласточки и стрижи были ему знакомы, а остальных он успел позабыть. Морских-то птиц, может, и побольше существует, но всех, кто у борта снует, он знал, даже редкостных топориков мог сразу определить, а этих вот, родных, земельных, никак не признает, будто ребенок, впервые мир узнавший.

На миг ему показалось, что росчерки птичьих крыльев оставляют за собой след, рисуя замысловатый, весь в перехлест график, каким на карте обычно отмечают маршрут рейса. Будто там, вверху, своя, обособленная жизнь, понятная лишь посвященному.

За низкими елками пруд блеснул. А после пруда чуть в горку, через малинник — и внизу деревенька в шесть дворов, его Серогопкино. А в ней уж и домик виден, тесовый, чистенький, и белый куст жасмина у стенки в два окна. И вся другая весна куда-то на задний план отдалилась. Он с этим домиком сразу связь установил. Шел дальше, умеряя сердечную прыть, а домик этот светил ему тесово-жасминовой стенкой и уже ни на миг от себя не отпускал. И легкое немое оцепенение стало сводить затылок, как бывало в далеком детстве.