В доме Шиллинга (дореволюционная орфография) - Евгения Марлитт

Между тѣмъ, какъ дама въ сѣромъ стояла, точно окаменѣлая, другая прошла мимо нея и повернула въ коридоръ, находившійся съ южной стороны.

– Робертъ, куда вы забились, – закричала она повелительно, наклоняясь надъ лѣстницей въ нижній этажъ.

Громкій голось, казалось, имѣлъ электрическую силу. На лѣстницѣ послышались быстрые шаги, и Робертъ, а за нимъ садовникъ, дворникъ и конюхъ появились, запыхавшись въ передней.

– Извините, сударыня, – бормоталъ онъ, – я вышелъ только на минуту въ кухню, чтобы напиться воды.

Онъ выступилъ впередъ и низко поклонился дамѣ въ сѣромъ, неподвижно стоявшей среди передней.

– Госпожа баронесса изволили пожаловать такъ неожиданно, мы… – Она прервала его нетерпѣливымъ движеніемъ руки.

– Въ какомъ небрежномъ видѣ нахожу я свой домъ! – сказала она холоднымъ повелительнымъ тономъ. – Развѣ домъ Шиллинга гостиница, что въ немъ всѣ двери настежь? Звонокъ заржавѣлъ, газъ въ переднемъ саду не зажженъ, и что означаетъ эта солома на дорогѣ? – обратилась она къ садовнику, съ гнѣвомъ указывая на подолъ своего платья, къ которому пристала солома. – Съ какихъ поръ подстилка для конюшни привозится черезъ передній садъ?

Сѣрая фигура имѣла должно быть видъ гремучей змѣи, потому что человѣкъ, къ которому она обратилась, стоялъ, какъ оцѣпенѣлый, и не могъ выговорить ни слова въ свою защиту. Камердинеръ Робертъ былъ рѣшительнѣе.

– Въ этомъ мы, прислуга, не виноваты, сударыня, – сказалъ онъ, пожимая плечами. – Съ позволенья сказать, мы всѣ изъ себя выходимъ отъ безалабернаго хозяйства, которое ведется въ домѣ уже нѣсколько недѣль. Дверь оставилъ отворенной глупый мальчишка изъ булочной, приносившій вечеромъ хлѣбъ – запирать ее не приказано, потому что звонокъ не заржавѣлъ, какъ вы изволите думать, а просто снятъ. Газъ въ переднемъ саду не горитъ болѣе, фонтаны заперты и солома лежитъ на дорогѣ, словомъ, весь домъ перевернутъ вверхъ дномъ, потому что у пріѣзжаго мальчика былъ тифъ или что-то подобное.

Донна Мерседесъ чувствовала сильное желаніе войти и сказать дамѣ, что ребенокъ былъ боленъ не тифомъ и не какой-нибудь заразительной болѣзнью, но, несмотря на это, она оставалась на мѣстѣ какъ вкопанная и даже инстинктивно уклонилась отъ падавшаго на нее свѣта. Нѣтъ, ея первая встрѣча съ хозяйкой шиллингова дома не должна произойти въ присутствіи ненавистныхъ слугъ!… Будетъ ли она въ состояніи приблизиться къ этой женщинѣ съ должной вѣжливостью и со словами благодарности за гостепріимство? Нельзя было себѣ представить болѣе отталкивающихъ манеръ, фигуры, выраженія лица, чѣмъ у этой возвратившейся домой хозяйки въ сѣрой вуали на круглой шляпѣ, совсѣмъ не шедшей къ ея длинному лицу. И голосъ, эта смѣсь плаксивой злобы и рѣзкой грубости, непріятно дѣйствовалъ на ея нервы.

– Тифъ?! – повторила баронесса и махнула носовымъ платкомъ въ воздухѣ. Донна Мерседесъ видѣла, какъ лицо ея сильно покраснѣло отъ страха. – Надѣюсь, что баронъ не оставался въ это время въ домѣ?

Люди робко переглянулись.

– Баринъ совсѣмъ не боится; онъ день и ночь сидѣлъ въ комнатѣ больного и ухаживалъ за ребенкомъ, какъ за своимъ собственнымъ, – отвѣчалъ съ лукавымъ видомъ камердинеръ.

На губахъ баронессы мелькнула гнѣвная улыбка и обнажила рядъ длинныхъ бѣлыхъ зубовъ, – она взглянула на свою спутницу, которая на этотъ взглядъ отвѣтила равнодушнымъ пожатіемъ плечъ.

– Неужели это тебя удивляетъ, Клементина! – сказала она холодно.

Баронесса не отвѣчала. Она сбросила кончикомъ своего зонтика соломинку съ отдѣлки своего платья.

– Ребенокъ все еще боленъ? – спросила она, почти не глядя на слугъ.

– Да, сударыня, еще не скоро можно будетъ ему встать.

– Боже мой, какая досада! Я не имѣю ни малѣйшаго желанія дышать зараженнымъ воздухомъ, – позаботьтесь тотчасъ же поставить въ сѣняхъ жаровню съ куреньемъ! Гдѣ баронъ?

– Господинъ баронъ сегодня послѣ обѣда съ пятичасовымъ поѣздомъ уѣхалъ въ Берлинъ, – поспѣшно доложилъ онъ, какъ будто давно ужъ ожидалъ этого вопроса, – онъ тихонько потеръ себѣ руки отъ внутренняго удовольствія. Если онъ надѣялся, что его госпожа потеряетъ самообладаніе отъ неожиданности, то онъ сильно ошибся. Она очень хорошо замѣтила его движеніе, и у нея не дрогнулъ ни одинъ мускулъ, хотя она и измѣнилась въ лицѣ. Опять она посмотрѣла на черную даму… Люсиль всегда утверждала, что у этой женщины тусклые безжизненные глаза; это была неправда, – сѣрые глаза ея напротивъ того сверкали какъ звѣзды, изъ-подъ полуопущенныхъ вѣкъ.

– He помнишь ли ты, Адельгейда, было что нибудь въ послѣднемъ письмѣ объ этомъ отъѣздѣ? – спросила она свою спутницу повидимому спокойно. Та отрицательно покачала головой.

– Ахъ, сударыня, это рѣшительно невозможно, – осмѣлился замѣтить слуга. – Сегодня утромъ еще никто въ домѣ и не подозрѣвалъ о поѣздкѣ въ Берлинъ, все это сдѣлалось какъ-то вдругъ. У насъ теперь всегда такъ дѣлается. Дня два тому назадъ такъ же быстро и таинственно уѣхала въ Берлинъ одна изъ пріѣзжихъ дамъ, такъ быстро, будто все за ней горѣло.

Послѣднія слова онъ проговорилъ вполголоса, причемъ робко и искоса посмотрѣлъ на коридоръ, ведшій въ комнаты пріѣзжихъ.

Теперь онъ коснулся чувствительной струны. Баронесса выпрямилась. Ея спокойная осанка мгновенно замѣнилась возбужденной; съ нервной поспѣшностью схватила она длинными тонкими пальцами ленты шляпы подъ подбородкомъ, какъ бы пробуя, крѣпко ли они завязаны, стряхнула соломинки со шлейфа и спустила вуаль на лицо.

– Съ девятичасовымъ поѣздомъ мы ѣдемъ въ Берлинъ, – сказала она коротко, но въ лихорадочномъ волненіи своей спутницѣ.

– Ни за что, Клементина, ты устала, тебѣ нуженъ отдыхъ, мы остаемся здѣсь, – возразила дама совершенно спокойно съ тѣмъ серьезнымъ непоколебимымъ достоинствомъ, съ какимъ искусный менторъ говоритъ съ своимъ капризнымъ ученикомъ.

– Отдыхъ? – тихо засмѣялась баронесса.

Донна Мерседесъ вздрогнула отъ этого смѣха и взгляда, которымъ онъ сопровождался.

– Я не хочу спать! Я не хочу ни ѣсть, ни спать! Я хочу ѣхать и сейчасъ же!

Дама въ черномъ не отвѣчала. Она подошла ближе къ баронессѣ и дотронулась до большого золотого креста, блестѣвшаго на ея впалой груди.

– Посмотри, Клементина, ты чуть-чуть не потеряла крестъ дорогой, онъ чуть держится на лентѣ. Что сказала бы тогда наша почтенная настоятельница. Она собственноручно надѣла его тебѣ на шею въ знакъ памяти.

Взволнованное лицо баронессы омрачилось; она наклонила голову и машинально поднесла крестъ къ губамъ, между тѣмъ какъ другая дама завязывала покрѣпче ленту.

– Подите и приготовьте поскорѣе баронессѣ самый покойный капотъ, – приказала она горничной, которая въ это время вошла въ сѣни, нагруженная дорожными вещами. – Пусть Биркнеръ поскорѣе отопретъ комнаты баронессы. Гдѣ же она?