Вересковая принцесса - Евгения Марлитт

Она схватила меня за плечи и начала трясти. До сих пор я робко любила эту сильную, энергичную девушку и восхищалась ею, но сейчас я её просто боялась, а то, как она говорила об Илзе, ужасно возмутило меня; но я молчала, поскольку сама сунула голову в эту петлю и уже не могла пойти на попятный. Я открыла дверь в спальню и показала на шкаф.

— Отодвинуть? — тут же догадалась Шарлотта.

Я кивнула, брат с сестрой ухватились за шкаф и сдвинули его с места — за ним показалась оклеенная обоями дверца… Шарлотта открыла её и ступила на лестницу. На секунду она остановилась и, ужасно побледнев, прижала руки к сердцу, словно боялась, что оно выскочит из груди, — затем взлетела наверх, а мы с Дагобертом за ней.

Я оказалась права — здесь, наверху, было жутко. Как раз в этот угол дома бил ураганный ветер, словно он хотел разрушить эту часть замка и развеять над землёй сокрытые здесь воспоминания и свидетельства таинственных событий. За роллетами с розовым рисунком звенели стёкла, заливаемые потоками дождя, и даже нежный свет газовой драпировки был погашен наступающей темнотой.

Шарлотта открыла дверь, вошла и схватилась за висящий на двери плащ. Она сняла его с крючка и расправила.

— Это домино, маскарадный костюм, который могли носить как мужчины, так и женщины, — сказала она глухо и выпустила плащ из рук — он упал на пол… Пожав плечами, она подошла к туалетному столику и окинула взглядом стоявшую на нём серебряную утварь.

— Помада и рисовая пудра, а здесь несколько флаконов с туалетной водой! — заметила она, сдувая толстый слой пыли. — Мы знаем, как может выглядеть туалетный столик красивого, юного, обожаемого дамами офицера, да, Дагоберт? Прекрасный Лотар был тщеславнее любой женщины — и если вы не предъявите ничего более убедительного, дитя, то дело плохо! — бросила она мне через плечо с кажущимся спокойствием; но в её глазах было нечто, снова вызвавшее во мне сочувствие — это был смертельный страх и глубочайшее уныние.

Внезапно из её груди вырвался дрожащий крик, крик ликования, который заледенил мне кровь. Она протянула руки, промчалась через открытую дверь в соседнюю комнату и бросилась на плетёную колыбельку, стоявшую рядом с кроватью под фиолетовым балдахином.

— Наша колыбель, Дагоберт, наша колыбель — о Боже, Боже мой! — залепетала она, а её брат подскочил к одному из окон и раздвинул тёмные шторы. Бледный дневной свет упал на маленькое пожелтевшее покрывальце, в котором Шарлотта спрятала своё лицо.

— Это правда, всё правда — до последнего слова! — пробормотала она, поднимаясь. — Я благословляю покойную женщину, которая подслушивала!.. Дагоберт, здесь наша высокородная мать услыхала наш первый крик! Наша высокородная мать, гордая дочь герцогов фон К., как упоительно это звучит, и как они все падут ниц, эти дочки аристократов, которые морщили нос при виде приёмного ребёнка торговца! Боже, меня просто распирает от счастья! — вскричала она, сжав ладонями виски. — Он был прав, наш жестокий недруг в лавочном доме, когда сказал мне недавно, что я сначала должна вынести правду! Я оглушена!

— Ну что ж, — сухо и сердито сказал Дагоберт, вновь задёргивая шторы. — выплесни свои эмоции!.. Но затем я должен буду обратиться к твоему разуму — это бурное проявление чувств мне абсолютно непонятно… Мне не были нужны подобные доказательства, совершенно хватило сообщения Экхофа, да и оно было всего лишь лучом солнца, осветившим всё то, что уже жило в нашем сердце, нашей крови.

Шарлотта нежно поправила зелёный полог над колыбелькой.

— Благодари Бога за это душевное равновесие! — сказала она уже менее эмоционально. — Моя скептическая голова не давала мне покоя последние несколько дней… А вы, милая невинность, — насмешливо сказала она мне, — вы мололи вздор насчёт женского почерка и дамского плаща, который оказался весьма сомнительным, а эта комната с её деталями ускользнула от ваших глупых глаз!.. Неужели вы так ужасно простодушны?.. Одним-единственным словом вы могли избавить меня от мучений последних дней!

Я едва слушала этот горько-насмешливый голос и подавленно вспоминала патетические слова Экхофа о жизни, пробудившейся в запечатанных залах. Сейчас всё, что имело отношение к тайне двух давно умерших людей, было вытащено из-под толстого слоя пыли на свет божий … Как заботливо береглась эта тайна! Даже сестра принцессы прошла мимо, ничего не подозревая — кто знает, может те двое горячо желали сохранить покров тайны даже за порогом смерти?.. А теперь они лежали в могиле, прекрасная принцесса и мужчина с пятном крови на лбу, и не могли помешать чужим рукам и глазам рыскать здесь — или они вернутся, чтобы предостеречь, как считал мрачный фанатик? Эти комнаты, в которых прежде двигался лишь безмолвный солнечный луч, сейчас ужасающим образом наполнились жизнью. Снаружи буря билась о стены, а здесь с лёгким стоном под потолком тянулись потоки воздуха, медленно трепетали гардины на окнах, над половицами шуршали струящиеся дамские платья, открывая тут и там пятна света, беспокойно мечущиеся по фиолетовому кроватному пологу и таинственно пробегающие по затенённым углам — словно бедные души, осуждённые бродить между небом и землёй… Буря завывала в камине; она вымела из него на пол остатки пепла, пытаясь дотянуться до дребезжащих стеклянных дверей и сорвать с плафона и стен ясные лики богов и купидонов. Это было дерзко — среди всего этого движения украдкой копаться в тщательно оберегаемом наследии умерших; но я молчала — как мог бороться мой слабый голос с этой страстью и — сейчас я нашла слово для Шарлоттиного неистового поведения — с этой алчностью, жаждущей отличий и высокого положения?

Брат с сестрой стояли перед письменным столом, к которому я в прошлый раз отнеслась с большим благоговением — я едва позволила своему дыханию коснуться его поверхности, — а сейчас на нём в одну минуту были опрокинуты и перевёрнуты все предметы.

— Мамин герб на печати, письменном приборе и почтовой бумаге! — сказала Шарлотта — её голос всё ещё дрожал, но к ней её вернулось гордое спокойствие и уверенность. — И здесь старые конверты! — она вытянула несколько конвертов из-под пресс-папье. — «Её высочеству принцессе Сидонии фон К., Люцерн», — прочитала она. — Видишь, Дагоберт, все эти письма были в Швейцарии, посмотри на почтовые штемпели. Видимо, какая-нибудь доверенная особа ехала вместо мамы в путешествие, получала письма и переправляла их в «Усладу Каролины».

Дагоберт не отвечал. Он дёргал за замок стола — ключ отсутствовал; по словам Экхофа, именно здесь находилась папка со всеми документами Лотара. Пожав плечами, Дагоберт с мрачным лицом отвернулся, подошёл к оконной двери и посмотрел на улицу. Шарлотта небрежно швырнула конверты обратно на стол и направилась в другой конец зала. Там стоял рояль — я в прошлый раз его в спешке не заметила. Шарлотта тут же открыла его крышку и ударила по клавишам, которых, может быть, больше не должна была коснуться ничья рука — во всяком случае, они оказали сопротивление: с ужасным диссонансом, сопровождаемым дребезжанием оборванных струн, его звуки так пронзительно отразились от стен, что даже сильная духом Шарлотта отшатнулась и быстро захлопнула крышку. Она была испугана; но в ней не было даже намёка на ту сердечную робость, тот боязливый пиетет, с которым я в каждом из этих неподвижных предметов видела чувствительную душу. Она схватила ноты, лежавшие на рояле, и стала в них рыться; затем она вдруг вскрикнула и запела полуликующе-полуприглушенно: «Già la luna è in mezzo al mare, mamma mia si salterà!».