Детский портрет на фоне счастливых и грустных времен - Сергей Синякин

Можно смело сказать, что понятие о писателе как о «инженере человеческих душ», запущенное Сталиным с легкой руки Юрия Карловича Олеши, исчерпало себя давно. Теперь многих писателей можно смело назвать золотарями, ведь они так бережно роются в дерьме, чтобы найти самое омерзительное. И выдают это за конечный продукт человеческой души. Номы-то знаем, что это конечный продукт нашего тела!

Страна Лимония кончилась, когда Никита Сергеевич Хрущев, избавившись от своего друга Берии, а потом и от маршала Жукова, который помог ему этого Берию раздавить, решил, что армия слишком велика и для защиты Родины хватит ядерных бомб и ракет. Все остальное он считал вчерашним днем, как посчитали перед войной устаревшими и не соответствующими реалиям жизни тачанки.

Наступали годы волюнтаризма.

Нет, времена тогда были удивительными. Историю меняли запросто. Приходил в класс учитель и говорил: «Дети, откройте учебник на такой-то странице… Открыли? Возьмите ручку и вычеркните как следует четвертую строчку сверху. Зачеркнули? Теперь еще зачеркните двенадцатую и двадцать восьмую строчку. Когда придете домой, то аккуратно вырежьте портрет человека на восемнадцатой странице. Завтра я проверю, и кто этого не сделает, тот будет серьезно наказан».

И все. С этого дня история уже выглядела совсем иным образом. Помню, как это было с Ворошиловым, Маленковым, Кагановичем и Молотовым. Сестра помнит, как все это было с Берией. Прошло совсем немного времени, и Гагарина в космос стал отправлять наш дорогой Леонид Ильич, а бессовестный Никита Сергеевич, скомпрометировавший себя разделением партии по промышленному и сельскохозяйственному признаку и насаждением нероссийской культуры — кукурузы, остался в памяти хулиганом, который стучал ботинком по трибуне ООН.

Через двадцать лет, не успел дорогой Леонид Ильич огорчить советскую милицию отменой праздничного концерта в ее день, а это оказалось неизбежным вследствие его кончины, как история снова сделала зигзаг. Все, кто беззаветно заглядывал дорогому и неповторимому в анальное отверстие, стали наперебой кричать, что дух у эпохи застоя был крайне неприятным. А чего вы еще хотели, заняв свое место за спиной у Генерального Секретаря? Кто вешал ему ордена и медали на грудь? Почему вы теперь удивляетесь, что старый и больной человек элементарно надорвался? Он же не штангист Василий Алексеев, чтобы ставить рекорд за рекордом!

Но за эти вопросы могли еще, очень даже могли… Нет, лагерей на Колыме уже почти не осталось, а вот психиатрических больниц закрытого типа было построено немало. Чего удивительного, коли у всей страны был единый диагноз — вялотекущая шизофрения! И началась она именно с зачеркивания портретов в учебниках и замены страниц в энциклопедических словарях! Быть может, она началась еще раньше — с того самого момента, когда мы начали рушить памятники царям, и царским генералам, вся вина которых заключалась в том, что они жили в эпоху царствования конкретного сатрапа. С каждым разрушенным памятником отмирала частица народной души. В конце концов мы превратились в Иванов, не помнящих собственного родства. У народа с разорванной душой и дети рождаются калеками.

Тогда по малолетству я этого не осознавал.

Панфилово окружала степь.

В степи жили тарантулы и суслики. Суслики были забавны, а тарантулы — зловещи. И тех и других мы выливали из норок. Для того чтобы вылить одного тарантула, хватало ведра воды, для того чтобы вылить суслика, воды требовалось куда больше. Мокрые суслики выглядели жалко. Да и посвистывали они жалобно. Тарантулы смотрелись более достойно. Встав в боевую стойку, тарантул разглядывал тебя внимательно цепочкой глаз. Рост противника тарантула не путал, он защищался до последнего вздоха своих трахей. Чаще мы их не выливали, а ловили на горошину из смолы, которая привязывалась к нитке. Тарантул хватал смолу своими жвалами и прилипал к ней. Пойманных тарантулов мы сажали в банку. Там они пожирали друг друга. Жестокая забава. Сейчас бы я так не поступил. Сейчас мне жалко всех живых существ, даже пауков и тараканов мне не хочется убивать. С возрастом приходит понимание природы и жизни, исчезает неистребимая тяга к убийству, живущая в каждом ребенке.

Семейными животными у нас были коты.

Мудрые и самостоятельные животные. И очень независимые. Коты жили в нашем доме параллельно с людьми, интересы их с семейством Синякиных пересекались лишь изредка — когда требовалось поесть или хотелось немного ласки. Ночами начиналась их тайная жизнь, которая прорывалась в нашу действительность дикими криками и звуками драк, доносившимися со двора.

Впрочем, дед всегда держал во дворе собак.

«Чтобы брехали», — говаривал дед.

Надо сказать, что старались они на совесть.

Помню лохматого Шарика. Как сейчас понимаю, происходил он из южнорусских овчарок, отличался кротким нравом и повышенной добротой к детям. Зимой я запрягал его в савки и носился по заснеженным улицам Панфилова. Дед моих занятий не одобрял — хоперские казаки ездовых собак не знали и твердо верили, что собаки должны охранять дом. И только.

Я в то время думал совсем иначе. Скорее всего потому, что именно в это время читал Джека Лондона. Исполнилось мне тогда восемь лет, и моим кумиром стал «Время-не-ждет».

А кто бы в него не влюбился? Только вот семейная концовка в Солнечной долине меня тогда не особенно устраивала. Как всякий мальчишка, я полагал, что люди рождаются для подвигов и должны эти подвиги совершать всю жизнь. О том, что люди совершают подвиги не ради них самих, а при достижении определенных целей, тогда не понималось. Тем более я совершенно не представлял, чем должен заниматься человек, когда цели достигнуты. Старость в моем понятии начиналась с тридцати пяти лет, и по молодости я рассчитывал, что мне до нее не дожить — ведь я готовился к совершению подвигов. Ну, не двенадцати, как у Геракла, но один подвиг я надеялся совершить твердо.

Если бы я когда-нибудь стал режиссером, я постарался бы поставить несколько фильмов. «Время-не-ждет» по Джеку Лондону, «Каторгу» и «Богатство» по романам Валентина Пикуля. И странное дело, на роли главных героев в этих фильмах я видел и вижу одного человека — Эммануила Виторгана. Все дело во внешности. У него внешность интеллигентного и романтичного уголовника. Жесткое лицо и мечтательные глаза. Именно то, что необходимо для задуманных мной фильмов. Увы! Я не стал режиссером, а Виторган постарел. Мечты, мечты…

И космонавтом я не стал. Даже на военного летчика меня не хватило. После одного футбольного матча, в котором меня ударили по голове, зрение мое ухудшилось. Не вышло. Вместо того чтобы летать, я всю жизнь ловил жуликов. Вот ведь, блин, — мечтая о звездах, видишь их отражения в лужах.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});