Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы сидим и пьем чай. Я не могу пить черный. Он горчит и сводит желудок. Только иван-чай. Или на худой конец зеленый. Лучше всего молочный улун. Но это дома. Здесь, на радио, все банально. «Greenfield» в пакетах. У Славы стройные ноги, туго обтянутые светлыми чулками. Я засматриваюсь.
– Я тоже литературу с детства любила. У нас учительница в школе была отличная. Однажды, помню, весна, май, учиться не хочется. И урок по внеклассному чтению – последний. На улице солнце, градусов двадцать. Она нам – пойдемте в парк, стихи читать. За школой парк небольшой, там когда-то яблони посадили. И мы пошли. Сидим на траве. Вокруг цветет все. Запах… – Слава жмурится. – И читаем Шекспира. «Ромео и Джульетта».
Три часа сидели почти.
– Я все хочу спросить про Литву, – вспоминаю.
Машет рукой. Да что здесь рассказывать. Прадедушка был каким-то начальником, производственным начальником. Он был партийным. Здесь жил, в нашем городе. После войны его вызвали в обком, сказали – собирайся, мол, Литва наша теперь. Там производство поднимать надо. Какой-то завод. Я уже не помню. Отправили в Каунас. Сразу дали квартиру, хорошую, в центре. Бабушка рассказывала потом, со слов прадеда, что в квартире и мебель была, и одежда. А у порога валялся плюшевый зайчик. Прадед больше всего его запомнил. От прежних жильцов все осталось – их в Сибирь выслали – перед войной. Вроде как враги народа. В квартире пять лет никто не жил. Прадед холостой был. На заводе стал работать, там со своей будущей женой познакомился. Литовкой. Через год у них родилась дочка – бабушка моя. Ее прадед Женей звал, а прабабушка Габией. И разговаривали с ней на двух языках. А через двадцать лет бабушка за дедушку замуж вышла. Они в одном классе учились. Дедушка русский. И у них родилась моя мама. Ну, а еще через двадцать пять лет у мамы, соответственно, и я. Только я уже здесь родилась. Прадедушка и прабабушка уже умерли. Мама только-только забеременела, не знал еще никто. А бабушка в школе русский язык преподавала. Ее вызвали к директору, он бумагу из стола вынул, ручку дал, глаза отвел в сторону, пишите, говорит, заявление по собственному. Не будет больше вашего предмета в нашей стране. Литва теперь самостоятельное государство. Русский никому не нужен. Бабушка написала. А что ей оставалось делать? Удалось квартиру продать тогда, переехать. Туда, где прадед когда-то родился. А почему вы спрашиваете? Ну, Литва, что здесь такого? Мало ли стран в мире.
Я подхожу к окну. Испуганный воробей вспархивает с подоконника и, нахохлившись, усаживается на ветке неподалеку. На улице темнеет. Иссякает поток машин. Наступает вечер. Пора расходиться.
– Я пишу роман. Роман о Литве. О войне, о переселении литовцев в Сибирь. И о своих воспоминаниях. О Вильнюсе, Каунасе, Паланге. О Куршской косе, дюнах, Балтийском море. О девушках, которых мне доводилось встречать там. Осталось совсем немного. Роман почти готов.
Мы выходим на улицу. Зажигаются фонари. Жара спала.
– Ты дашь мне почитать свой роман? – спрашивает Слава.
Я киваю. И прижимаю ее к себе.
Когда мы успели перейти на ты?!
Я открываю глаза и пытаюсь привыкнуть к серому полумраку, заполняющему наш номер. Часы над дверью показывают пять. Пять утра – сквозь нежелающий уходить сон посылают они мне свои сигналы. За окном только начинает светать.
– Ты слышишь меня? Эй! Или ты все еще спишь? – Гедре толкает меня в бок. – Ты самая настоящая сволочь. А еще… а еще… – я чувствую, что она мучительно подбирает, вспоминает, ищет какое-то непривычное или даже совсем незнакомое ей русское слово, немного медлит, чтобы не ошибиться в его произношении. Что? Давай, давай. Я ощущаю, как набирает она воздух в свои девичьи маленькие легкие размером с кулак, с два кулака… готовится, медлит еще, как перед прыжком на тарзанке, страшно, ой, и наконец-то на выдохе с каким-то голосовым замахом, как будто так натужно… эххх… с плеча словно… вразмашку… с надрывом… даже голос ее словно чужой… произносит то, к чему готовилась так долго, целую минуту, а может, ночь, день весь, а то и все два месяца нашего знакомства с ней, и все равно получается как-то нерешительно, с испугом что ли, не знаю, это чувствуется в голосе, а вдруг неправа, неправа, неправа, это точно, а вдруг вообще слова такие первый раз, – ты этот… как у вас там по-русски… ну в общем, ты… ты – голубой, вот.
Тут я просыпаюсь уже во второй раз, теперь кажется, что окончательно.
Гедре сидит на краю кровати и поливает русский коричневый, с палевыми прожилками, а-ля орех, сделанный «под паркет» линолеум крупными литовскими слезами. Кровать из двух отдельных, одноместных, сдвинута – и все равно щель посредине, трещина, как жизнь, как река, не перепрыгнуть, не переплыть… Дзиньк-дзиньк, хлопают слезы на пол, пытаясь посоревноваться с дождем, идущим за окном, по интенсивности. Куда там! Он сильней. Этот дождь, вечный литовский дождь. Дзиньк…. В латышском есть такое красивое слово – «дзинтари», оно означает «янтарь». Мы в Литве, не в Латвии, она немного северней. Северней и холодней. Слезы Гедре прозрачны, как янтарь, и солены, как Балтийское море. Море по-литовски «jura»… Тоже красиво.
– Labas rytas, – отвечаю я Гедре, зевая. Отвечаю на языке Чюрлениса, Саломеи Нерис и Донатаса Баниониса. – Labas rytas, милая.
Чюрленис – музыкант и художник, Саломея Нерис – поэтесса, Банионис – артист. Они – национальное достояние Литвы. Это для тех, кто не знает. Я смотрю на Славу. В свои двадцать четыре она может и не знать Баниониса, он играл в советских фильмах иностранцев. Помните католического священника из «Берегись автомобиля», того, что расплачивался за краденую «Волгу»… по рублю. – Будете пересчитывать? – спросил он героя Иннокентия Смоктуновского. – Буду! – ответил Юрий Деточкин. – Пять тысяч сто девяносто один, пять тысяч сто девяносто два…
Слава читает мой роман. Точнее, мы читаем его вместе. И обсуждаем. Я его практически уже дописал и отправил ей по электронке. Слава читает и разговаривает. Разговаривает со мной. О романе. О Литве. Нам есть о чем поговорить. Теперь мы видимся часто. Почти каждый день. Я хочу видеть эту девушку каждый день. Похоже, что и она меня тоже.
– Скотина! – слышу я в ответ. Не от Славы, конечно, от Гедре. Слава бы произнесла это намного элегантней. С литовским акцентом «скотина» звучит жестче. И больше по-московски. «О» уступает «А». Протяжно. СкАтИИна… вот примерно так… вначале верхнее «А», а вторым слогом «И», и при этом чуть длиннее, чем обычно. – Скотина, сволочь, голубой, – кричит она на весь номер, на всю Палангу, Литву, мир, вселенную, – голубой…
Я отрываю голову от подушки и сажусь рядом с ней, пытаясь обнять ее плечи. Она встряхивается, словно дикая кобылица, – уйди, не надо, – стремясь сбросить мою руку. Отстань, лишнее…
– Почему «голубой» компьютерный редактор подчеркивает красным?
Это же слово написано без ошибок, – то ли спрашиваю я Славу, то ли утверждаю, – или, может, компьютер стесняется? – Теперь точно спрашиваю. – Зеленый не подчеркивает, синий тоже. Коричневый! Подчеркивает только голубой! Слово как слово, ведь небо голубое, вода в море… цвет мира, добра. И «голубоватый» не подчеркивает. А чем голубой от голубоватого отличается? Только степенью насыщенности. На чем основывается такая цветовая дискриминация?
Мы идем с ней по улице. Это моя любимая улица. На ней пять наших ресторанов. Моих и моих партнеров. У Славы журналистское образование, не филологическое. Слава не знает ответа. Стоит, наверное, обсудить эту тему в прямом эфире. В вечернем шоу Славы. В Голландии разрешены однополые браки. В России нет. Это внушает оптимизм. А раз так, зачем обсуждать. Пусть текстовый редактор подчеркивает. Может быть, это ошибка программистов. Американских служащих Билла Гейтса. У них есть цветовые предпочтения. Это они ввели слово «негр» в число нежелательных. Это американское слово их же американский Word подчеркивает тоже. Почему? Потому что оно неполиткорректно. В США нет негров. Там есть только афро-американцы. Попробуйте произнести «негр» где-нибудь в Бруклине. Попробуйте, только напишите сперва завещание и отдайте его вашей супруге. Или детям. И попрощайтесь с ними. В Америке нет негров, ни одного нет. Вот и голубых там тоже, может, нет. Там есть только… Молчать, поручик!
Сквозь незадернутые занавески в окно нашего номера входит рассвет. Входит медленно, аккуратно, словно боясь разбудить. Мелкий дождь успокаивающе барабанит по карнизу. Дождь в Прибалтике на правах хозяина. Трррррррррррррррр. Как тысяча негритянских там-тамов. Да, да, я забыл, афро-американских. Тихо-тихо, чуть слышно. Где она, та граница между шумом, который будит, и шумом, который усыпляет? Трррррррррррррр… Снова хочется спать. Эта погода будто создана для того, чтобы спать, спать, спать… уноситься из бытия вместе с ветром. Шумят высокие корабельные сосны, их качает ветер. Он прилетает с моря, приносит оттуда запах волн, соли и крики чаек. Пахнет ли соль? Пахнет. Морем. Я слышу эти крики и чувствую этот запах. Здесь всегда так… море, ветер, моросящий дождь и солнце. Иногда наоборот. Балтийская погода ветрена и непостоянна.
- Шайтан - Роман Сенчин - Русская современная проза
- Кузница судьбы. Балтийские грёзы. Часть 4 - Ксемуюм Бакланов - Русская современная проза
- Любя, гасите свет - Наталья Андреева - Русская современная проза
- Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха - Русская современная проза
- Свет и тень, тень и свет. …Немного суеты в прохладе бытия… - Виталий Пажитнов - Русская современная проза
- Любить ненавидя - Анатолий Косоговский - Русская современная проза
- Будь как море. Сборник миниатюр - Дарья Гаечкина - Русская современная проза
- Одновременно: жизнь - Евгений Гришковец - Русская современная проза
- Воровская трилогия - Заур Зугумов - Русская современная проза
- Неоконченная симфония (сборник) - Инна Буторина - Русская современная проза