Гнездовье бакланов, или У каждого свое Саргассово море - Александр Котюсов

Шум не смолкал, заглушал собой пение птиц, в это время года поют они круглые сутки. Она накинула на плечи халат и выглянула в окно. Во дворе прямо на траве сидели солдаты. Русские! Усталые лица, взъерошенные волосы, сапоги в пыли. О том, что Литва вошла в состав СССР, уже несколько дней говорили по радио. Относились по-разному. Кое-кто даже уехал – те, кому было куда уезжать. В Польшу к родственникам. В Канаду. Некоторые даже в Америку. Скушинскасы уезжать не стали. Да и куда? Русские добрые, сказал Казис, я знаю, они защитят нас от фашистов. Правда, уже тогда ходили слухи про переселение. Скушинскасы не верили. Как можно в такое верить? Если кого-то и выселят, то только нехороших людей. Мы же хорошие? – спросила тогда Дануте, услышав разговор родителей. – Хорошие, дочка, хорошие, – потрепал ее по голове Казис.

Были, конечно, и те, кто воспринял вступление Литвы в СССР с радостью и надеждой. Прежде всего местные евреи. В Литве жило их много, испокон веков находили они себе здесь приют, особенно в Вильнюсе и Каунасе. Скушинскасы и квартиру когда-то снимали у одного из них. Кого, как не русских, им было ждать – немцы бы всех их поубивали.

Солдаты расположились на привал. Одни, подложив себе под голову свернутую шинель, дремали, другие, прислонившись спиной к плетню, смотрели по сторонам. У сарая молодой, рыжий совсем, парень читал письмо, шевеля губами. Двое натирали здесь же, во дворе, сорванными пучками травы музыкальные инструменты – медные трубы. По двору скакали десятки солнечных зайчиков. Один из них скользнул по ее глазам. Она зажмурилась: наверное, в Каунас они собираются входить с музыкой. На лавочке сидел ее отец Юргис. Старый, мудрый, уверенный в себе. Он молча смотрел на солдат, и губы его что-то шептали. Рядом стояла мать. Теребила платок. Нервничала. Внезапно вдалеке заиграл марш – окончен привал, тра-та-та-та-та, пора в дорогу, из соседних дворов стали выбегать солдаты, отряхивая с себя пыль, прилипшие соломинки и клацая желтыми пряжками ремней. Военные в их дворе тоже начали собираться. Вот офицер, с погонами, видно, командир, торопясь и в то же время с какой-то неловкой застенчивостью, подошел к Юргису и заговорил.

– Отец, – донеслось до нее сквозь приоткрытое окно, – может, найдешь нам немного хлеба? – И после секундной паузы, чуть тише: – Есть, понимаешь, хочется, нас со вчерашнего дня не кормили, обоз с продуктами застрял где-то…

Слово «хлеб» он произнес как-то особенно, словно с уважением.

Юргис повернулся к жене:

– Быстро буханку неси, а если есть больше, так и больше тащи, купим потом… и сала, возьми там из погреба сала. Не жалей. Свои ведь. Наши ребятки…

В их семье знали русский. Отец несколько лет работал в Белоруссии, что-то строил. На русском там говорили практически все. Пришлось выучить. Мать появилась через минуту. Принесла хлеб. И сало принесла. Все, как отец сказал. В белой, чистой, много раз стиранной, но чистой тряпице. Солдаты уже стояли за изгородью, ждали командира. Военный понюхал хлеб, поцеловал его и сложил все в рюкзак, потом неожиданно поклонился матери и перекрестился.

– У вас же нет Бога, вы ведь советские, – поднялся с лавки отец удивленно, – зачем ты крестишься?

– Нет, – услышала Алдуте, голос военного заглушал стройный шаг солдат, раз-два, раз-два, песню за-пе-вай, они удалялись от их дома, оставляя за собой облака пыли, – Бога нет. Зато есть товарищ Сталин. Он нам и бог, и отец родной.

Хлеб, военный марш, Сталин…

– Вы действительно местный? – спросил Казис. – Как вы так вот можете?

Гинзбург нахмурил брови. Но успокоился быстро, сразу почти, самообладания не занимать. Опыт.

– Да, – ответил он, – я здесь родился, мои предки жили в Литве сотни лет, ходили в синагогу, жена – литовка, ее родители тоже отсюда, мы все здесь местные, коренные. – Потом снова взглянул на часы, прищурился на мгновенье и произнес жестко: – Хватит. Собирайтесь. Время пошло. – И вдруг, словно спохватившись, суетливо поднес к глазам бумагу и начал вчитываться, щурясь от плохого света. – Четверо. Вас же четверо. Где ваш сын? Здесь написано – Альгирдас Скушинскас. Спит? Да вы что! Какое там спит. Будите быстрее! Немедленно!

В восемь часов утра крытый грузовик привез три семьи переселенцев на железнодорожный вокзал. Растерянная Дануте никак не могла взять в толк, зачем родители заставили ее напялить на себя жаркую шубу, когда кругом лето. В суете забыла про зайчика, вспомнила только по дороге, как же он там, бедненький? Зато как он нас встретит! – улыбнулась Алдуте. – С ума сойдет от радости.

Машина остановилась немного сбоку, не у центрального входа.

– Выходите, – военный передернул затвор на винтовке. Голос как металл – холодный, чужой. Словно хотел показать кому-то главному – преступники доставлены, все без происшествий, вот как я выполняю ваши приказы.

Мужчины выпрыгнули первыми. Женщины потом, вначале передав детей и вещи.

– Не балуйте тут, – громко сказал Гинзбург, – побежите – буду стрелять. У меня приказ… без предупреждения, сразу говорю.

Куда бежать, подумала Алдуте. Куда? Их построили возле грузовика. Военный зачитал фамилии. Все на месте? – спросил. Кто-то кивнул, кто-то ответил. Остальные молчали. Все? Все! Мужчины направо, прозвучало приказом. Казиса оттолкнули в сторону прикладом, туда же еще троих, двух отцов и одного взрослого сына. Сильный, высокий, уже за двадцать, наверное. Алдуте крепко схватила за руки детей. Альгирдасу восемь лет, Дануте – десять. Не отпущу…

Альгирдас заплакал:

– Хочу к папе.

– За мной, – жестко приказал ей военный, – взяли вещи и вон к тому поезду, еще раз предупреждаю: не баловать, стреляю без предупреждения.

– А Казис? – вскрикнула Алдуте. – А муж? Разве он не с нами? Разве не вместе? Как мы без мужа, без отца? Вы что, нас разделяете?

– Не с вами. – Гинзбург отвернулся. Не сказал сразу, скрыл, а ведь знал, все с самого начала знал, ну как же так, мы же семья. Неужто не стыдно?

– У него статья серьезная. Ему не положено. У них, – он махнул в сторону четырех мужчин, – у всех статьи. Они против Советской власти. Их в лагеря. Вас нет. Он – враг! Вы – семьи врагов. Для вас другая статья, мягче. Радуйтесь. Вас просто на переселение. Вы с мужем будете жить в разных местах. Так надо. Пошли. – Он встал между Алдуте и Казисом. – Пошли! Кому говорю. – И выругался громко, зло, на русском.

– Фашисты, – отчетливо вдруг произнес Казис. На вокзале стало нестерпимо тихо. Как тогда в доме. Или только так показалось – да нет – вон, слышно, как бьется сердце, быстро-быстро, не в такт, готово на части хоть сейчас. – Нет, вы хуже фашистов, вы – свиньи. Вам все равно, вы нагадите и уйдете. А мы долго будем отмывать нашу Родину от вас, от вашей грязи, от ваших сапог. Жалко только, что вы не будете знать об этом. Но это уже не важно. Об этом узнают ваши дети, твои дети, – Казис уверенно и жестко посмотрел на Арона, того аж передернуло. – Может быть, ваши дети проклянут вас, может быть. Мы спасем Литву, потому что мы ее любим и хотим ей счастья. – Сказал все, все, что думал. Наболело. Не вчера наболело, за год… за год, как пришли. И еще раз громко произнес: – Свиньи. – Произнес четко, на русском, без ненависти произнес. Так хотел.

Услышали. Не глухие. Ответили без промедления. Власть же в руках.

А значит, что ее в карманах держать? Сразу, резко, у всех на виду, показательно, с каждым так будет – ннн-а – Гинзбург размахнулся от плеча и ударил Казиса в подбородок. Сильно ударил. Словно и у него наболело. Какой же он, Арон, захватчик, дед похоронен здесь с бабкой, родители. И дед деда здесь похоронен. Дома жена, тоже местная, коренная литовка. На сносях. Вот-вот родит. Мальчика ждет. Повитухи знакомые нагадали, что мальчика. А он о девочке мечтал всю жизнь. Вот так вот необычно, отцы всегда хотят мальчиков. Из губы Казиса брызнула кровь. Удержался на ногах, сплюнул на землю красным. Кто ответит? Никто, некому отвечать. У кого власть, у того и сила. Ружья затвором щелкнули, взяли Казиса на прицел три пары глаз, мало ли, вдруг… Смоленские… Они разговаривать не будут, вспомнилось. Серые лица, серые глаза. Ну и пусть молчат, Казису не о чем тоже с ними говорить.

– Папа… – Альгирдас уткнулся матери в живот. Та прижала его крепко, ничего, сынок, помни все это, вырастишь – отомстишь. Живым бы вернуться на родину. Вернуться. Когда? Куда? В какую страну? Будет ли страна? Доживем ли? Будет ли куда возвращаться?

Будет, сказала себе, вернемся, не мы, так дети наши. Не дети, так внуки. Все равно вернемся. Надо верить только. На то она и родина.

Началось все с того, что мне позвонила Слава. Именно так, с большой буквы.

Мы сидим в ресторане. Разговариваем. Вообще-то планировалось интервью. Слава – журналистка.

– Здесь хороший дизайн, – произносит она, – кто его делал? Кто-то из наших? Или наняли столичных?