День пламенеет - Джек Лондон

— Monsieur Пламенный, salut![1] Я — большой младенец. Ти — большой человек.

Пламенный опустил свою ношу, спрыгнул на пол и направился к стойке.

— Насыпай! — крикнул он, протягивая свой мешок весовщику, который сейчас же пересыпал туда четыреста долларов из мешков обоих проигравших.

— Вылезайте все! — продолжал Пламенный. — Говорите, какого вам зелья! Выигравший платит!

— Это моя ночь! — кричал он десятью минутами позже. — Я — одинокий волк, я видел тридцать зим. Сегодня мое рожденье, мой единственный день в году, и любого из вас я могу положить на лопатки. Выходите вы все! Я хочу всех вас повалить в снег. Выходите, неженки и ветераны, примите крещение!

Шумная толпа потекла на улицу, шли все, за исключением поклонников Бахуса, оравших во всю глоту. Макдональд, желая поддержать собственное достоинство, приблизился к Пламенному с протянутой рукой.

— Как? Ты первый? — засмеялся Пламенный, хватая его руку, словно желая поздороваться.

— Нет, нет, — поспешно запротестовал тот. — Я хочу только принести поздравления по случаю дня рождения. Конечно, ты можешь повалить меня в снег. Какие могут быть у меня шансы против человека, поднимающего девятьсот фунтов?

Макдональд весил сто восемьдесят фунтов, а Пламенный схватил его только одной рукой; резким, прямым толчком он свалил содержателя трактира и бросил его лицом в снег. Быстро хватая близстоящих людей, он повалил еще с полдюжины. Сопротивляться не имело смысла. Они в беспорядке летели во все стороны, в причудливых позах падая в мягкий снег. Скоро стало трудно определить при тусклом свете звезд, кто из них уже был сброшен, а кто еще ждал своей очереди. Пламенный стал ощупывать их плечи и спины: если они были засыпаны снегом — значит, человек прошел через испытание.

— Еще не крещен? — задавал он все один и тот же вопрос, протягивая свои страшные руки.

Несколько десятков мужчин валялись в снегу, многие с насмешливой покорностью становились на колени и посыпали голову снегом, крича, что обряд совершен. Но группа в пять человек не выказывала желания валяться в снегу; это были пограничники и жители девственных лесов, готовые померяться с любым человеком, празднующим день своего рождения.

Люди, блестяще выдержавшие испытание в самой суровой школе жизни, ветераны многих и многих побоищ, люди выносливые, знакомые с кровью и потом, — все же они были лишены того, чем обладал Пламенный: почти совершенной координации мозга и мускулов. Эта особенность Пламенного отнюдь не являлась его заслугой: скорее это был дар от рождения. Его нервы проводили сигналы мозга быстрее, чем их; его мыслительный процесс, переходивший в волевые акты, совершался скорее, чем у них; даже мускулы его быстрее повиновались волевым импульсам. Его мускулы были великолепны. Рычаги его тела работали словно челюсти стального великана. А кроме того, он владел той сверхсилой, какая дается одному человеку на миллионы, — силой, зависящей не от размеров, а от качества, — высшим органическим превосходством, пребывающим в самом веществе его мускулов. Он наносил удар так быстро, что достигал цели прежде, чем противник мог оказать сопротивление. И наоборот, он так молниеносно реагировал на нанесенный ему удар, что мог спасти положение, перейдя в контратаку.

— Чего вы там стоите? — обратился Пламенный к выжидающей группе. — С таким же успехом вы можете подойти и принять крещение… Повалить-то вы меня можете, но только в какой-нибудь другой день, не сегодня… В день моего рождения я хочу, чтобы вы знали все — я лучше всех… Да… Чья это там голодная морда выглядывает? Пат Хэнрехен? Подходи, Пат!

Пат Хэнрехен, бывший профессиональный боксер и трактирный завсегдатай, выступил вперед. Они сцепились, и, прежде чем ирландец успел развернуться, он оказался зарытым в снег по плечи. Джо Хайнс, бывший грузчик, был брошен с такой силой, словно слетел с крыши двухэтажного дома; его падение было вызвано здоровым ударом в зад, нанесенным, как он после заявил, раньше, чем он успел приготовиться.

Все это нисколько не утомляло Пламенного. Длительных усилий от него не требовалось. Его тело напрягалось резко и сильно на одну секунду, а в следующую секунду напряжение спадало. Седобородый Док Уотсон — человек, словно вылитый из железа, свирепый боец — был опрокинут в одну секунду. Он только что приготовился прыгнуть, как Пламенный налетел на него; этот скачок был так внезапен, что Уотсон упал навзничь. Олаф Хендерсон намотал это на ус и попытался застигнуть врасплох Пламенного, набросившись на него сбоку, когда тот наклонился с протянутой рукой, чтобы помочь Доку Уотсону подняться.

Олаф ударил его коленом в бок, и Пламенный опустился на четвереньки, а Олаф, по инерции, перелетел через него и упал плашмя. Не успел он подняться, как Пламенный, перевернув его уже на спину, натирал ему снегом лицо и уши и гостями запихивал снег за шиворот.

— Я нишуть не хуше тебя, Пламенный, — крикнул Олаф, поднимаясь, — но, клянусь Юпитером, я не встречал такой лапы.

Француз Луи был последним из этой пятерки: он видел достаточно чтобы принять все необходимые меры. Добрую минуту он кружил вокруг да около, не давая схватить себя; затем еще целую минуту они напрягали все силы и топтались на одном месте, и нельзя было определить, на чьей стороне преимущество. И как раз, когда поединок стал интересным, Пламенный в одно мгновение напряг мускулы, внезапно переменил тактику и одержал верх. Француз Луи сопротивлялся до тех пор, пока кости его не затрещали, а затем стал медленно опускаться в снег.

— Победитель платит! — крикнул Пламенный, вскакивая на ноги и вбегая назад в Тиволи. — Валите все! Сюда, к стойке!

Они выстроились вдоль длинной стойки, отряхивая иней со своих мокасин, ибо температура на дворе была до 60 градусов ниже нуля[2]. Беттлз, тоже один из испытаннейших ветеранов, прекратил свою пьяную песню о «Сассафрасовом корне» и, спотыкаясь, подошел поздравить Пламенного. Но по дороге он вдруг решил произнести речь и начал, повысив голос:

— Говорю вам, парни, я чертовски горд, что могу назвать Пламенного своим другом. Немало мы с ним походили, и он — молодец с головы до пят, черт бы побрал его шелудивую старую шкуру. Он был мальчишкой, когда попал в эту страну. У вас-то у всех в его годы еще молоко на губах не обсохло. А он никогда не был младенцем. Он взрослым мужчиной родился. А я вам говорю, в те дни мужчина должен был быть мужчиной. Никакой такой цивилизации, какая пришла теперь, тогда и в помине не было. — Беттлз остановился, чтобы по-медвежьи обхватить рукой шею Пламенного. — Когда ты да я в те добрые старые дни каюрили[3] по Юкону, суп с неба не падал, и не было полустанков, чтобы позавтракать. Костер мы разводили там, где попадалась нам дичь, и пробавлялись больше кроличьей икрой да лососиными лапками — разве не так?