Девочка, Которая Выжила - Панюшкин Валерий Валерьевич

– Но, – Аглая вскинула на священника глаза, и тот увидел в них протест, – зачем разрешение? Зачем специальный день? Разве… Разве Христос не покончил с собой фактически?

Священник покачал головой:

– Как вы это себе представляете?

– Ну… Я не очень в это верю, но мне кажется, он думал, что мир невыносим. Покончил с собой, и мир от этого стал лучше.

– Понимаю. – Священник опять помолчал. – Я думаю, запрет приняли, чтобы самоубийц остановить. Представьте себе истово верующего человека. Он исповедовался, причастился, он чист перед Богом. И он, предположим, как вы, думает, что Христос совершил самоубийство. Не лучший ли это момент и не лучший ли способ, чтобы попасть в рай? И тут церковь ему говорит: «Если ты настолько чванлив, чтобы рваться в рай, когда тебе вздумается, а не когда призовет Господь, мы не будем за тебя молиться».

– А если человек чувствует, что мир невыносим? К вам же приходят такие люди?

– Да.

– И что вы им говорите?

– Я стараюсь отправить их к специалистам. К психиатрам, психологам…

– А как же слово пастыря?

– Словом, – священник вздохнул, – практически никогда нельзя помочь.

– Это мне священник говорит? – Аглая даже развеселилась немного. – Зачем же тогда церковь, если ее слово не может помочь?

– Церковь, – священник поежился и встал. – Пойдемте в тепло. Церковь ради Бога. А человеку можно помочь только тем, что вы находитесь с ним рядом и вместе ждете помощи оттуда, откуда она действительно может прийти.

В церкви священник говорил еще что-то, но Аглая прослушала. Она загадала, что если, прощаясь, священник пригласит ее заходить в храм, то, значит, Бога нет, а если не пригласит – то Бог есть и когда-нибудь в бескрайних полях Господа она встретится с Нарой и обнимет ее.

На прощание священник протянул руку и сказал:

– Приходите к нам, Аглая, мы будем вам рады.

Аглая понятия не имела, что надо делать, когда поп протягивает тебе руку, и просто пожала ее. И сказала:

– До свидания.

Выйдя из храма, Аглая написала в ватсапе:

«Пап, у нас сегодня встреча с психологом в институте. Говорят, он будет подготавливать нас к разговору со следователями. Мне чёт стремновато. Можешь заехать за мной часов в шесть? Типа, когда будет эта встреча, знать, что ты рядом».

Елисей ответил: «Ровно в шесть буду сидеть под дверью, малыш. Не бойся. Папа:)» – и впервые с той проклятой пятницы смог подумать о работе. Блестяще провел переговоры, в результате которых самый дорогой в Москве родильный дом, где ребенка родят за вас и где оценка по «Апгар» всегда будет десять, согласился одевать своих новорожденных в самые дорогие подгузники самого знаменитого в мире производителя подгузников. Потом мягко уклонился от гастрономических разговоров с представительницей клиента, компании, миллионами тонн перерабатывающей дары земли в океанический мусор. Представительнице было лет сорок, она была на высоких каблуках. Она занималась каким-то таким спортом, что мышцы у нее были как сушеная вобла. Она рассказывала про новый ресторан на Патриарших и намекала на возможность поужинать там вместе. Елисей сделал вид, что не понял намеков, и ровно в шесть подъехал к зданию Глашиного института.

Институт современных искусств занимал на Хитровке целый квартал. Четыре корпуса, выстроенных кривым каре. В северном корпусе – учебные аудитории, в южном – общежитие, в восточном – концертный зал и выставочная галерея, в западном – конференц-зал и администрация. Елисей подошел к учебному корпусу. Закурил, посидел на скамейке, поглядел на окна, за одним из которых дочка сейчас встречалась с неизвестно каким психологом, почитал новости в телефоне. Навальный опять кого-то разоблачил. Кого-то из сторонников Навального опять арестовали. Вертолет совершил жесткую посадку… Песков заявил… Татьяна Лобода извинилась за… Травили за харрасмент очередного журналиста… Бессудно посадили в тюрьму, засекретив материалы дела, очередную группу молодых людей… Елисей закурил снова и встал прогуляться вокруг квартала.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Под окнами общежития крови на асфальте уже не было – смыли. Из дверей общежития вышел большой мужчина с полиэтиленовым пакетом в руке. Отойдя от учебного заведения на предписанные законом метры, мужчина закурил, запустил руку с дымящейся сигаретой в пакет, извлек оттуда банку пива, вскрыл с оптимистичным хлопком и одним движением буквально опрокинул содержимое себе в рот. Эта манера пить, опрокидывая жидкость прямиком в горло, почему-то понравилась Елисею, вызвала в его душе какую-то ностальгическую нежность – кто же так пил, опрокидывая?

Мужчина вернул в пакет пустую банку, оглянулся на Елисея, всматривался в него минуту, потом вскинул руки и заорал:

– Рыба! Рыба!

Рыба – это было школьное прозвище Елисея, производное от фамилии Карпин. Никто уже не звал его так десятки лет. А этот человек, большой бородатый человек, направлявшийся к нему широкими шагами, – звал.

– Рыба, едрена корень!

Кто это? Это… Елисей наконец узнал:

– Лошадь?

– Ахалтекинец, бля! – Лошадь сграбастал Елисея в объятия.

Грудная клетка, кажется, немного хрустнула.

Лошадь был одноклассником, но никогда не был школьным другом Рыбы. Вернее, Рыба не считал Лошадь другом, а Лошадь Рыбу другом считал. Потому что однажды Рыба спас Лошадь от смерти. И поцеловал. Эти два события Лошадь воспринял как безусловный повод для пожизненной дружбы и совершенной откровенности.

Кличка Лошади происходила от фамилии Копылов. Иван Копылов. Они познакомились во втором классе и виделись каждый день до окончания школы. Лошадь всегда был большой и неряшливый. Уже во втором классе газированную воду за три копейки из уличного автомата он пил так же, как сейчас пил пиво – опрокидывал в горло. Однажды, пока учитель физкультуры, оставив детей без присмотра, переживал у себя в каптерке тяжелое похмелье, старшие мальчишки повесили Лошадь в физкультурном зале на гимнастическом канате. Буквально – подняли впятером, обмотали шею канатом, отступили и смотрели, как повешенный дергается, руками пытаясь ослабить на шее канатную петлю. И даже когда Иван потерял сознание, стояли вокруг и смеялись. А Рыба, увидев эту казнь, испытал приступ ярости.

Он вообще-то был тихим. Но иногда при виде особенно необъяснимого свинства впадал в ярость. В тот день Елисей вломился с лыжной палкой в рыготящую кучку подростков, одному ткнул острием в живот, другому двинул рукояткой в зубы, третьего хлестнул с размаху по щеке – дрался так отчаянно, что шайка разбежалась. А победитель заплакал и, обливаясь слезами, размотал канат с шеи бездыханного приятеля. Лошадь грохнулся оземь. Рыба встал над ним на колени, потряс за плечи, потом прижал губы к его губам, дохнул ему в рот, трижды ударил кулаком с солнечное сплетение, дохнул в рот еще раз… «Смотри, бля, сосутся гомосеки», – гоготнул в дверях спортзала кто-то из вешателей. После второго вдоха Лошадь вдруг вздрогнул, завращал глазами, закашлялся, ожил, и Рыба обнял его, уткнулся носом в несвежий ворот его рубашки и завыл.

Дверь каптерки открылась. На нетвердых ногах вышел физрук, баюкая в руках баскетбольный мяч, вероятно, чтобы скрыть, как дрожат руки. Увидал обнимавшихся мальчишек и, едва сдержав рвоту, прокричал:

– Что у вас тут? Охренели совсем, пидарасы!

С этого момента Лошадь стал считать Рыбу другом.

Физически Лошадь Рыбу никогда не спасал. Но много раз спасал интеллектуально. Писал за него все контрольные работы и сдавал все экзамены по точным наукам. Лошадь был математическим гением. Как-то, еще в пятом классе, учительница вызвала Ваню Копылова к доске и стала диктовать условия задачи:

– Ванечка, записывай. В одну трубу втекает… в другую вытекает… сколько времени потребуется?..

– Шесть, – отвечал Лошадь довольно мрачно.

– Что «шесть»? – опешила учительница.

– Ответ «шесть».

– Шесть чего? Шесть часов, шесть литров?

– Это не важно в математике, – буркнул Лошадь, – правильный ответ «шесть».