Марья - Руслан Смоpодинов

Зойка от моего поцелуя уклонилась.

- ... Я понимаю, тебе, может, до лампочки его чувства... Извини, я стыжусь своей болтовни. Но послушай, как поет сверчок!! И разве можно не любить Захара, когда он такой... такой искренний?!

И в этот момент (почему именно в этот? - неизвестно; но как-то сразу стало ясно до предела) я неожиданно понял, что сегодня ночью, в полнолуние, мне необходимо быть на заброшенном кладбище.

- Понимаешь, Андрей, - начала Зойка, - я очень хорошо отношусь к Захару, но это... не любовь...

Я как-то сразу вылился весь, опустел и сидел совсем угнетенный и измученный. Вроде зараз разменял я свою душу на гнутые пятаки. Мне нужна была зарядка, нужен был заброшенный погост.

- Извини, Зой, я пойду. Пора.

... Я шел по полю и уже совсем по-другому смотрел на цветы иван-да-марья. Вот - нашла Марья своего Ивана, и расцвели два цветка, красный и синий.

Солнце клонилось к западу, и окружающая красота очаровывала. Усевшись на траве как раз на том месте, где, по моим расчетам, век назад находилась церковь, я залюбовался природой и сам не заметил, как уснул...

Проснулся я от какого-то шума, поднял голову и... чуть не захлебнулся от неожиданности белым туманом. Лежал я в метре от разрытой могилы..

Шум повторился. Он исходил из могильной ямы.

Вдруг белые от тумана пальцы убиенной легли по краям могилы. Марья поднимала тело. Голова ее под своей тяжестью и под тяжестью волос была запрокинута назад. Ужасно при этом зияла рана на шее!

Я бросился бежать прочь, но споткнулся и упал лицом в землю...

Очнулся я от того, что на мои плечи легли чьи-то руки. Перевернувшись на спину, я увидел лицо Марьи.

- Ваня... Ваня... - шептали ее губы, и при этом вздрагивала перерезанная аорта.

- Ваня... вставай, - шептали ее губы, и при этом падали из глаз ее теплые слезы.

- Я не Иван... Ивана убили... Он тебя не обманул... Он в реке... В реке... - бормотал я, погружаясь в забытье. - Я не Иван... Ты не ищи его... - бредил я, находясь уже по ту сторону сознания.

Есть трава на земле, именем иван-да-марья. Та трава всем травам царь...

Мятая медная кружка с брагой стояла на столе. За столом сидел Яков и мерно раскачивался. Он тупо глядел на кружку и мычал: "Маа-а-а-арья... Ма-а-а-а-арья..."

Вчера он вернулся из города и узнал, что Марья ему не принадлежит. Уже не принадлежит.

Ах, как он напился! Бегал с топором по селу в поисках обидчика, а того уже и след простыл.

Беги-беги, да не зашиби ноги!

Кап-кап-кап, - падали капли в сливной таз - подтекал рукомойник.

Навалилось вдруг горе большое и нещадное, и не хватает сил поднять его, из-под него выбраться.

"Она уже никогда не будет моею", - непроговариемо языком это было. Слишком ужасно, чтобы быть правдой. Но все же...

Яков выпил брагу, снова наполнил кружку.

Казалось, он любил Марью с самого ее рождения. Она росла на его глазах. Яков отмечал, что Марья с каждым годом становилась все красивее и красивее, и он ждал, когда она войдет в лета, чтобы сыграть свадьбу.

Этой весной они вместе гуляли у реки, и Яков мечтал, что, когда луг высохнет и согреется, они вдвоем будут бегать по нему босиком. Марья что-то рассказывала своим ручьистым голоском, а он, Яков, хотел только одного узнать туготу ее губ...

"Зачем?! - думал Яков. - Зачем я отправился в город? Был бы я в селе уберег бы ее".

Кап-кап, - что-то капало.

"Эх, Марья! Насмерть ранила..."

Еще в городе приснился Якову сон: идет он по полю, а конца и края ему нет. И слышит он мужской смех, издевающийся и наглый. Вроде как над ним смеются. Оглядывается он, оглядывается, а понять не может, откуда смех доносится. Посмотрел вверх и видит: скачет по небесам Юнона - кобыла, околевшая несколько лет назад. Язык у нее, как у борзой, набок вывалился синий такой, мерзкий; а зубов нет, ни единого зуба. И сидит на кобыле верхом Марья, а с нее кровь капает красными ягодами. Кричит он, зовет Марью, а у той глаза - как у утопленницы - неживые. И смех откуда-то, наглый мужской смех...

Яков выпил еще.

Рядом с кружкой на столе находились очиненное воронье перо и разведенная в чашке сажа. Еще утром неграмотному мужику, который никогда не держал в руке пера, - Якову захотелось нарисовать портрет Марьи.

Он подошел к божнице и взял с нее большую, переплетенную кожей книгу. Это была минея.

Расстегнув замочки и пролистав книгу, Яков вырвал из нее лист, который с одной стороны был чистым.

"Эх, Марья, Марья", - прошептал он. Его терзала необъяснимая смесь чувств к ней: близости и недоступности, притяжения и отталкивания, обладания и утраты. Казалось, все это поселилось в нем и каленым излучением жгло грудь, выжигая всякие другие чувства.

Яков сел за стол, окунул перо в черную массу и первый раз в жизни принялся рисовать... Марью.

Есть трава на земле именем иван-да-марья Та трава всем травам царь Кто рассудком рушится тот пусть носит ее при себе

И дождались Иван да Марья свадьбы своей Сказал Господь

"Дабак иш б'ишто в'хаю льбасар эхад"**

И сходит Иван с лошади а поезжане выводят Марью из саней и восходят на паперть а там уж дорожки до алтаря расстелены Это еще не галерка мы бываем счастливыми и парим в облаках но небо уходит а мы остаемся И стоят Иван да Марья в церкви на дорожках на зенденях да на киндяках Выходит же к ним священник в епитрахиле и фелони да со скуфьею на главе Вот же объявился в селе наемный парень и никто не знает как произошло а полюбили Иван да Марья друг дружка любовь же эта была страстной подобно молнии Божией И трижды обручаются Иван да Марья колечками серебряными и обводятся кругом святых мы же остаемся пришпиленные к земле в качестве дополнения к гербарию а хочется чтобы наоборот мы ушли а небо осталось Чем это воняет? нашатырем что ли? И венцы возлагаются на Ивана да на Марью и общая чаша с терпким виноградом подается им Вань а в оживших покойников ты веришь? А на свадьбе за столом скатерть и судки, калачик, перепечка на блюде, караваи да сыр Щасливая ты Марька такова парня приворожила У меня же душа гниет от прокаженной любви к неосуществимому освободите мою больную неутомимость душно моей душе душно выпустите ее на лужок подышать кислородом Боже как воняет нашатырем Федор же говорит

"Судьбами Божиими дочь моя приняла венец с тобою Иван Прокопеич и тебе бы пожаловать ее любить законным браком яко жили отцы и отцове отеце наших"

И Иван в ответ целует Федора в плечо Нашатырем воняет особенно здесь фук-фук перед фук-фук носом И идут Иван да Марья в подклеть и промышляют там делом своим от чего дети родятся Главный грех матерей в том что они обрекают своих детей на жизнь!..

- Ну вот, приходит в себя, - женский голос откуда-то.

Очертания постепенно сфокусировались, и мир приобрел определенность. Лежал я в сельском медпункте. Рядом со мной стояли фельдшер Светлана Николаевна и моя бабушка. Солнце возвышалось над горизонтом.

- Ну че? - упрекала бабушка. - Говорила ведь тебе: не пей отраву Вассы. Нос расквашен, батюшки мои!.. Если бы не пастух Вася, лежать бы тебе и по сию пору в чистом поле!

Вернувшись в избу, я долго рассматривал свой распухший нос. Тоже мне, любитель острых ощущений! - думал я перед зеркалом. - Что, кладбищенский паломник, любуешься собой? И что ты в себе нашел-то? Может, что-то и было, да ты где-то оставил...

В окошко постучали. Открыв ставни, я увидел бабу Вассу.

- Че, милок? - улыбалась она. - Видать, шибко напугала тебя Марья!..

Затем лицо бабы Вассы стало серьезным, почти мертвым.

- И запомни, - сказала она мне на прощание, - через два столетия после смерти Марьи сбудутся над нею пророчества - обретет Марья свободу. Но какую? - кабы знать... Одно из двух: либо душа ее возлетит на небеса, и Марья успокоится; либо могила отпустит ее, и будет Марья до второй смерти искать Ивана... Вот... - вздохнула баба Васса и пошагала в сторону своей избушки.

Такой она и осталась в моей памяти. Горбатая старуха, опираясь на клюку, шла к своему столу омолодиться калганом. Горбатая старуха, брошенная и близкими, и родными, она доживала свои дни в алкогольном дурмане. Мудрая, но никем не понятая...

"Через два столетия после смерти Марьи..." - повторял я слова бабы Вассы. Так это же в девяностом, через пять лет...

Не бывать плешатому кудрявому,

Не бывать гулящему богатому,

Не отростить дерева суховерхого,

Не откормить коня сухопарого,

Не утешити дитя без матери

Не скроить атласу без мастера.

А и горе, горе, гореваньице!

А и лыком горе подпоясалось,

Мочалами ноги изопутаны!..

В кружале было темно и душно, пахло потом и блевотиной. Сальная лампа то и дело угасала.

- Эй! - закричал бородатый мужик целовальнику. - Еще вина.

Бородатому, должно быть, было около сорока. Впрочем, относительно возраста лицо его выражало полную противоречивость. Оно, несмотря на крупные морщины, имело печать невинности, какую придают сказочники своим блаженным мудрецам. Рядом с бородатым сидели еще двое.