Талмуд и Интернет - Джонатан Розен

Лежа на каталке, бабушка казалась чем-то глубоко озабоченной даже без молитвы. Моя жена спросила бабушку, о чем та думает.

— Я бы поела, — ответила бабушка.

— Чего бы вам хотелось? — спросила моя жена.

Не колеблясь ни секунды, бабушка, которая несколько недель питалась только жидкой пищей, сказала:

— Хочу бутерброд с пастрами.

— Хлеб ржаной? — вновь спросила жена.

— Конечно, ржаной, — сказала бабушка.

— С горчичкой?

— А с чем же еще?

После этих слов мы поцеловали бабушку, и каталка с ней стала удаляться.

В каком-то смысле этот эпизод как нельзя лучше характеризует бабушку, которая родилась в Нижнем Ист-Сайде и быстро привыкла к американскому образу жизни. И сейчас ей хотелось вслух попросить не о свидании с Богом, или с ее родителями, или с давно почившим мужем, а о том, чтобы продлились земные радости. Думаю, что и она не обрадовалась бы пришествию Мессии. Она была довольна той жизнью, какой жила, лишь бы только эта жизнь не пресеклась.

Но так не случилось. В процессе получасовой прцедуры пищевод оказался порванным, был вызван специалист по торакальной хирургии, который вскрыл грудную клетку и провел экстренную операцию, после которой бабушка так и не пришла в сознание.

Скорбя по своей бабушке, я иногда начинаю думать об этом бутерброде. Это воспоминание, трогательное и забавное, радует меня и в каком-то смысле даже вдохновляет — ведь это был акт открытого неповиновения перед лицом вечности. И все же я был бы рад получить от нее хоть какой-то знак, какой-то намек на томящий ее духовный голод. Что-нибудь такое, что позволило бы связать ее с матерью моего отца. Но, несмотря на свой солидный возраст, моя бабушка не принадлежала Старому Свету, она была американизированным ребенком, воспитанным в материалистической иммигрантской культуре. Великий немецкий поэт Гете — в изобилии представленный на родительских книжных полках, — находясь уже на смертном одре, хотел «больше света». Моя бабушка мечтала о копченой говядине.

Это не означает, что бабушке была вообще чужда духовность. Помню, однажды субботним вечером я ужинал в ее квартире вместе с ней и ее сестрами. Сестры принесли еду (пастрами, черный хлеб, горчица — конечно же, горчица), а бабушка предоставила место для нашей встречи. Беседа касалась семейных дел, политики, слухов, воспоминаний и прочего. И вот одна из бабушкиных сестер заметила, что не вполне уверена в существовании Бога. Бабушка, которая не особенно любила талмудические споры, обратила на сестру испепеляющий взгляд и просто сказала: «Ты это о чем, дура?»

Бабушка не закончила среднюю школу, хотя она очень любила читать. Я часто водил ее в ближайшую библиотеку, которая, по странному стечению обстоятельств, стала теперь синагогой. Там она набирала разное чтиво, выставленное на вращающихся витринках. Пока у нее не ослабело зрение, она проглатывала за неделю несколько таких книжонок. Кроме этого она отслеживала публикации в деловых колонках нескольких газет, с особым вниманием прочитывая набираемые мелким шрифтом биржевые сводки, которыми больше никто из моих родных не интересовался. Именно практичность моей бабушки помогла мне и моей сестре закончить университет. В каком-то смысле она была со мной все годы учебы в Йеле. Ее последнее желание, хотя оно и нанесло укол моей детской тяге к мистическому, оказалось и последним преподанным ею уроком, который полностью соответствовал одной из сторон талмудического учения.

Талмуд говорит: если ты сажаешь дерево и кто-то прибежал с вестью, что явился Мессия, то тебе следует сначала закончить свое дело и лишь потом, когда работа завершена, ты можешь выйти посмотреть, действительно ли Мессия пришел. Эта история подчеркивает важность жизни в этом мире. Этот рассказ — не о посадке дерева, а о том, что человек не должен отрываться от реальной жизни. Бабушка была прочно укоренена в реальной жизни, и корни эти были глубоки, как корни дуба из городского сквера.

По другую сторону стояла мать моего отца. В моем сознании она была своего рода бесплотным духом, вечно присутствующим и обладающим властью затмевать все ощущением утраты и печали. Я не знаю (и не осмеливаюсь гадать), чего ей хотелось перед смертью. Однако само знание того, что случилось с моей эфемерной бабушкой, самым невообразимым образом проникает в мой жизненный опыт и лишает меня унаследованной легкости мировосприятия.

Дух моей бабушки очень часто появлялся в самых неожиданных местах. Однажды, когда я был еще маленьким, отец поставил пластинку с записями великого тенора Юсси Бьёрлинга, который исполнял прощальную арию из оперы «Сельская честь»[5]. Я не знаю, почему ему захотелось послушать именно это произведение, — возможно, ему оно нравилось и он думал, что и мне оно доставит удовольствие. Но я разрыдался.

Не нужно было знать итальянский, чтобы понять часто повторяющееся слово «мама», а музыка подсказывала, что происходит что- то очень печальное и надвигается еще большая трагедия. В этой арии Туридду прощается с матерью, отправляясь на дуэль и зная, что ему не суждено вернуться. Он шел на смерть. Но когда я слушал это в первый раз, то не сомневался, что смерть поджидает не Туридду, а его мать. Более того, какое-то шестое чувство говорило мне, что и певец Юсси Бьёрлинг к этому времени мертв. Шипение и шумы, издаваемые пластинкой, далекий, металлический звук, словно певца с его голосом кто-то проглотил, — все говорило мне о смерти. То, что голос сумел пережить его и сохранил проникновенную, безыскусную мелодичность, не утешало меня, а, наоборот, очень раздражало. Что означал этот таинственным образом лишенный тела голос, который я слышал после смерти того, кому он принадлежал?

Не исключено, что все эти ощущения возникли у меня позднее и я просто перенес их в детство. Не исключено, что прослушивание ребенком музыкальных записей само по себе окрашено тайной, поскольку зримый певец при этом не присутствует. Наконец, не исключено и то, что для ребенка многократно повторяемое слово «мама» значило слишком много и сумело вселить в него чувство потери и тоски. Помню только, что я был очень сильно расстроен и отцу пришлось не только снять пластинку с проигрывателя, но и на моих глазах разломить надвое источник моей печали.

Отец убеждал меня, что умирающие в опере люди после спектакля снова встают и выходят на поклон. Я помню, что мне это говорилось многократно, и, по-видимому, это стало моей первой встречей с утешением мессианского толка.

Через несколько лет после этого эпизода я по случаю дня рождения отправился слушать «Сельскую честь». Я сам выбрал эту оперу и, мне думается, сделал это с единственной целью — увидеть своими глазами спектакль, в котором умершие люди вновь оживают и выходят на поклон к зрителям, хотя к этому времени я уже понимал разницу между сценической и реальной смертью. В последующие дни рождения я слушал другие оперы, но, как мне теперь кажется, за всеми этими представлениями я не переставал видеть бабушку, идущую навстречу своей смерти.

Да, оперные героини умирали от любви, а не потому, что были еврейками. При этом они убивали себя сами, а не становились жертвами убийц. Однако мои ассоциации были именно такими. Историческое и личное, истинная трагедия и печаль лишь для развлечения зрителей — все это смешалось во мне так, что я оказался во власти духа моей бабушки. То, что я узнал о семье отца, превратило безотчетный страх от маячившего где-то вдали окончательного расставания с близкими в ощущение вполне конкретной, осязаемой возможности трагического исхода.

Отец покинул Вену в 1938 году с «детским транспортом», с помощью которого удалось вывезти почти тридцать тысяч еврейских детей из Германии, Австрии и Чехословакии в безопасную для них Великобританию. Как и Йоханан бен Заккай, отец расстался с умирающим миром и возродился в новом. Но в отличие от Йоханана он бежал из одной диаспоры в другую, где его не ждала готовая культура, которая подсказала бы ему, как жить. Культура, к которой он стремился, сама уже давно тосковала по исчезавшему миру. Талмуд заменил собой Храм. Но что заменит собой Талмуд?

Культура, которую удалось по кусочкам собрать моему отцу, отражена в эклектической коллекции его книг: немецкие, английские, еврейские — все они в моем восприятии постепенно слились в единое целое. Это было множество книг, принадлежавших разным мирам, но терявших свою автономию и обретавших общую кровеносную систему. Рассказы о личных судьбах смешивались с классикой примерно так же, как в прощальной арии Туридду для меня звучал голос бабушки.

Помню, еще школьником я нашел на отцовской полке «Одиссею». Меня увлекла эта книга со всеми превратностями судьбы ее героя. И вот я дошел до одиннадцатой песни, Царства мертвых, и здесь, неожиданно для себя, столкнулся с моей бабушкой.