Талмуд и Интернет - Джонатан Розен

Несмотря на патину, оставленную столетиями, Талмуд, записанный примерно во втором веке и кодифицированный на границе пятого и шестого, словно бы и не замечает течения времени, сохраняя ощущение сегодняшнего дня. Мудрец, живший в первом веке, может ссориться с мудрецом, который умер на несколько веков раньше, как будто они стоят в одной комнате. В этом смысле все персонажи Талмуда живы. Вот поэтому изучать Талмуд — это прежде всего беседовать непосредственно с рабби, которые его написали. Но для такой беседы нужно выучить их язык, а это непростое дело.

Талмуд, который стоит на моей книжной полке, принадлежал дедушке моей жены, и все его многотомье покоится, как нераспакованный чемодан из диаспоры, на котором еще сохранились наклейки Вавилонии, Венеции и Польши и в который уложена мудрость, накопленная за два тысячелетия. Я смотрю на него и думаю: достанет ли мне сил хотя бы поднять этот груз, не говоря уже о том, чтобы передать его следующему поколению?

В Средние века еврейский ребенок учился поднимать такие тяжести уже в раннем возрасте. В прекрасной книге о еврейских ритуалах детства в средневековой Европе Айвен Маркус описывает эти практики, многие из которых дожили до девятнадцатого века и в слегка измененном виде существуют до сих пор. В частности, он пишет, как дети пяти- шести лет начинали изучать Тору:

Ранним утром весеннего праздника Шавуот (Пятидесятница) кто-нибудь надевает на него пальтоили накидывает талит и ведет из дому к учителю. Мальчик садится учителю на колени и учитель показывает ему табличку с алфавитом иврита. Учитель сначала читает буквы от начала к концу, потомнаоборот и, наконец, в виде симметричных парныхкомбинаций. Мальчик должен вслух повторить заним каждую последовательность. Учитель смазывает каждую букву медом и велит ученику слизать егос таблички.

Вносится печенье с библейскими изречениями. Его должны испекать девственницы из муки, меда, растительного масла и молока. Затем появляютсясваренные вкрутую яйца в скорлупе, на которойтакже написаны библейские стихи. Учитель читаетслова на печенье и яйцах, ученик повторяет услышанное, а затем съедает и то, и другое.

После этого учитель просит ребенка прочестьзаклинание, которое призвано не подпускать Пота, князя забывчивости (сар ха-шехаха), близко к ребенку, чтобы не омрачать его сердце (лев, то есть ум). Учитель также наставляет ученика, как нужно раскачиваться корпусом и вслух петь слова, предусмотренные уроком.

Я в детстве не ел библейские стихи. Я брал их помаленьку в рот и жевал, когда уже был студентом — на лекциях и семинарах. Хотя ритуалы моего детства отличались от описанных Маркусом, я тем не менее жил в семье, где любили слово.

Моя мать — писательница, отец — профессор сравнительного литературоведения, уже оставивший преподавательскую работу. Может быть, это сможет прояснить, почему я, давно уже не ребенок, действительно думал, что мои скромные дневниковые записи смогут вернуть мне мою покойную бабушку. Я рос с верой, что написанный текст — это голос, который звучит и после смерти, и что в иудаизме, где Бог никогда не заимствует тело и не ходит среди людей, слова имеют еще большее значение. Через них осуществляется богооткровение. Прогорел до конца горящий куст, и рассеялся столб дыма, но слова остались посланниками Божьими. Даже если вы жили в нерелигиозной семье, слова для вас — словно звезды на небе: вы не знаете, пылает ли еще далекий источник, который сделал их видимыми, или давно остыл. Эта моя неуверенность, эта загадочность слова заставляли и по-прежнему заставляют меня мечтать о книге, которая может дать ответ на этот вопрос.

Я рос в доме, полном книг, и могу по памяти сказать, какие книги стояли в разных разделах библиотеки моего отца. Два тома «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста в переводе Скотта Монкриффа, которые отец купил для моей матери в пятидесятые годы, когда работал в книжном магазине «Даблдей» на Центральном вокзале и по вечерам ходил на занятия аспирантов. Толстенные «Опыты» Монтеня. Объемистые четыре тома древнегреческих трагедий в издании Чикагского университета: на корешках — печальные мужчины предаются горестным стенаниям под звуки лиры. Классика в строгих солидных суперобложках, выходившая в «Современной библиотеке»: «Улисс», «Шум и ярость», «Сыновья и любовники».

Чуть в стороне стояли книги по иудаике: семитомник «Легенды евреев» Луиса Гинзбурга, шеститомник «История евреев» Генриха Греца, десятитомная «Новейшая история еврейского народа» Семена Дубнова (в сокращенном варианте). Были там и книги о современном Израиле, труды по философии, множество книг о Холокосте — безрадостных, но и обнадеживающих, поскольку книги всегда дают надежду. Разве кто-нибудь напишет книгу о конце света?

По ночам, мучимый бессонницей, я спускался в библиотеку на свидание с книгами, выбирал какую-нибудь и читал до утра. Так я прочел «Братьев Карамазовых» и «Робинзона Крузо». Исаак Башевис Зингер однажды сказал, что в девять лет прочел «Преступление и наказание» в переводе на идиш и был уверен, что Достоевский — еврейский писатель. Я хорошо понимаю причину такого ошибочного восприятия. Всё, прочитанное под родительским кровом, становилось родным и домашним. Даже Кафка и маркиз де Сад превращались в укрощенных диких зверей, которые мирно бродили по двору. Эти книги не могли казаться страшными. При свойственном юности нарциссизме книги на полках моих родителей не только казались знакомыми, но становились частью меня самого — своего рода примечаниями к длинной истории, которую я собирался написать или в которой я уже жил. И при этом у меня никогда не возникало сомнений, что однажды я стану владельцем этой библиотеки и этих книг. Меня воспитывали так, чтобы я был способен унаследовать их. Когда, незадолго до самоубийства, Вирджиния Вулф писала: «Мои статуи стоят на фоне неба», она имела в виду написанные ею книги. Я это сразу понял, когда наткнулся на эту цитату в ее «Дневнике писателя», стоявшем на полке в нашем доме. Я представил, как на горизонте выстроились написанные Вулф книги и создали подобие раскинувшегося вдали города. Долгое время все книги на родительских полках виделись мне именно таким образом — на бесконечно манящем горизонте стоит город, в котором я однажды обязательно поселюсь.

Однако Талмуд в родительской библиотеке отсутствовал, хотя литературы по иудаике было немало. Вероятно, дух его присутствовал здесь, что-то бормоча, нашептывая какие-то слова за томами Альфреда Казина и Лайонела Триллинга, Пруста и Монтеня, которых — каждого по-своему — можно назвать сбившимися с пути детьми рабби. Конечно же, множество следов Талмуда обнаруживается на страницах книг по еврейской истории. Не исключено, что его влиянием можно объяснить и бытующее в семье убеждение, что книги — не украшение, а такая же необходимость, как пища.

Как я постепенно стал осознавать, длинная рука рабби дотягивалась до меня даже в нашем загородном доме, формируя в известной мере мое отношение к окружающей действительности, мое мировоззрение, мою фантазию — а возможно, и мою душу. Однако шесть порядков Мишны с множеством трактатов и многоречивая Гемара с комментариями к Мишне, а также комментариями к этим комментариям в доме отсутствовали. Талмуд в виде определенной, заполненной части пространства отсутствовал. Он казался городом во мраке, его рельеф на горизонте был скрыт туманом знакомых книг, стоявших на полках, кроме которых я, пока рос, ничего не видел. Когда же я наконец разглядел этот город, то понял, что не знаю его языка и даже не имею сколько-нибудь пригодной карты. Конечно, мне ничто не мешало его посещать, так это и было в еврейской школе, но я навсегда остался в нем туристом, хотя — метафизически — этот город должен был стать для меня родным.

Это не значит, что я еще в молодости расстался с мечтой освоить иудаизм. Когда для меня настал день бар мицвы, я решил, несмотря на скудость образования, сам пропеть соответствующую неделе часть Торы, а не перекладывать эту обязанность на кантора, как это было принято в моей синагоге. Вместо того чтобы взять на себя только одну алию (фрагмент недельного отрывка), я поклялся выполнить все самостоятельно.

Я был очень горд своими стараниями. Мой отец, когда мальчиком жил в Европе, пропевал всю паршу. Я думал, что мое исполнение позволит ему вспомнить детство, — в моем представлении это был акт возвращения к истокам, восстановления прошлого.

Но меня постигла полная неудача. Жаль, что меня никто не научил заклинанию, отгоняющему Пота, князя забывчивости. Почему никто не учил меня Торе?! Почему я часами заставлял себя зубрить никому не нужную тарабарщину? Когда я стоял перед аналоем, то все, чего не было в свитке и что я должен был добавлять сам — огласовки, кантилляция, паузы, — все это выскочило из моей головы и, как я понял, вернулось назад, в первое тысячелетие до н. э.