Событие - Анни Эрно

жили женщины, и встану на сторону мужского доминирования.)

После этой неудачной попытки я позвонила доктору Н. Сказала, что не хочу «сохранять это» и что навредила себе. Это была неправда, но я хотела, чтобы он знал: я готова на всё ради аборта. Он велел немедленно прийти к нему. Я подумала, что он собирается мне помочь. Он принял меня молча, с серьезным лицом. Осмотрел меня и сообщил, что всё в порядке. Я заплакала. Он сидел за столом, опустив голову, в смятении. Я подумала, что он всё еще сомневается и может уступить. Он поднял голову: «Я не хочу знать, куда вы пойдете. Но вы должны принимать пенициллин, восемь дней до и восемь после. Я выпишу вам рецепт».

Выходя из кабинета, я ругала себя за то, что упустила свой последний шанс. Я не сумела в полную силу сыграть в игру, которая была нужна, чтобы обойти закон. Надо было добавить слез, больше умолять, лучше передать свое отчаяние, и врач уступил бы моему желанию сделать аборт. (Так я думала долгое время. Возможно, ошибалась. Только он смог бы сказать.) По крайней мере, он не хотел, чтобы я умерла от заражения крови.

Ни он, ни я ни разу не произнесли слово «аборт». В языке ему не было места.

(Прошлой ночью мне снилось, что я снова там, в 1963-м, ищу способ сделать аборт. Проснувшись, я поняла, что во сне вернулась в то самое состояние подавленности и беспомощности, в котором жила тогда. Книга, которую я сейчас пишу, показалась мне безнадежной затеей. Как во время оргазма на мгновение вспыхивает ощущение «вот оно», так воспоминание об этом сне убеждало меня, что я уже, без усилий, получила в нем то, что пытаюсь найти при помощи слов, – а потому мои попытки писать об этом бесполезны.

Но сейчас чувство, которое я испытала при пробуждении, исчезло, и я снова не могу не писать. Сон только укрепил мою уверенность в том, что это необходимо.)

Обе девушки, которых я считала институтскими подругами, были в отъезде. Одна отдыхала в студенческом санатории в Сент-Илер-дю-Туве, другая работала над дипломом по школьной психологии в Париже. Я написала им, что беременна и хочу сделать аборт. Они не осудили меня, но, казалось, были в ужасе. Чужой страх был мне не нужен, а помочь они не могли.

С О. я была знакома с первого курса. Мы жили на одном этаже и часто ходили куда-нибудь вместе, но подругой я ее не считала. За глаза, как это часто бывает в женских отношениях, нисколько их не портя, я присоединялась к мнению, что она навязчивая. Я знала, что она любит чужие секреты и разбалтывает их другим: на какое-то время это делало ее скорее интересной, чем навязчивой. А еще она была католичкой и придерживалась учения папы о контрацепции. В общем, она должна была стать последним человеком, которому бы я доверилась. Тем не менее именно с ней я обсуждала всё, что происходило со мной с декабря и до самого конца. Скажу так: мое желание поделиться своей бедой не зависело ни от мировоззрения, ни от возможных суждений тех, кому я решала довериться. В моем беспомощном положении последствия этого поступка были мне безразличны – я лишь пыталась разделить с собеседником ужас своей реальности.

Так, например, я едва знала Андре К., первокурсника с филологического факультета. У него был свой конек: невозмутимым тоном пересказывать жуткие истории из журнала «Харакири». Однажды, когда мы сидели в кафе, я сообщила ему, что беременна и готова на всё ради аборта. Он замер, уставившись на меня своими карими глазами. А затем стал убеждать меня следовать «закону природы» и не совершать того, что было для него преступлением. Мы долго сидели в «Метрополе» за столиком у входа. Он всё не решался уйти. За его упорным стремлением меня отговорить я видела крайнее беспокойство и испуганное восхищение. Мое желание сделать аборт было в каком-то смысле привлекательно. По сути, и О., и Андре, и Жан Т. просто хотели узнать, чем кончится эта история.

(Я не решаюсь написать, что снова вижу «Метрополь», наш столик рядом с дверью, выходящей на улицу Верт, бесстрастного официанта по имени Жюль – я представила его в роли персонажа из «Бытие и ничто», который не был официантом, а лишь изображал его, – и так далее. Видеть воображением или памятью – это то, на чем строится письмо. Но «я снова вижу» пишут лишь о том миге, когда вдруг чувствуешь воссоединение с другой жизнью, жизнью пройденной и потерянной. Это чувство так точно передается выражением «словно я снова там».)

Единственным, кто не проявлял интереса к ситуации, был виновник моей беременности. Он изредка присылал мне из Бордо письма, в которых намекал, как трудно ему найти решение. (Запись в дневнике: «Он хочет, чтобы я разбиралась сама».) Из этого я могла заключить, что он больше ничего ко мне не испытывает и желает лишь одного: снова стать тем, кем он был до всей этой истории – студентом, которого волнуют только его экзамены и его будущее. Конечно, я это предвидела, но была не в силах порвать с ним и прибавить к отчаянным попыткам сделать аборт боль расставания. Я сознательно игнорировала реальность. Мне было неприятно видеть, как парни в кафе шутят и громко смеются – в эти минуты он, наверное, делал то же самое – и мне только сильнее хотелось потревожить его покой. Еще в октябре мы договорились провести рождественские каникулы в горах с другой парой. И я не собиралась отказываться от этого плана.

Приближалась середина декабря.

Мои платья становились тесными в груди и бедрах, я чувствовала себя тяжелой, но токсикоз прекратился. Порой я даже забывала, что нахожусь на втором месяце беременности. Возможно, из-за того, что сознание, стремясь заглушить ужас от неизбежно приближающегося срока, само отгораживается от будущего, многие девушки и пропускают целые недели, даже месяцы своей беременности, и так до самого конца. Я лежала на кровати, зимнее солнце светило в окно, я слушала «Бранденбургские концерты», совсем как год тому назад. Казалось, в моей жизни ничего не изменилось.

Запись в дневнике: «Ощущение, что моя беременность – только условность; но я трогаю свой живот, и оно там. Так что воображать уже нечего. Если не вмешиваться, в следующем июле из меня извлекут ребенка. Но я его не чувствую».

Дней за десять до Рождества, когда я уже