Событие - Анни Эрно

женщина, отвергнутая обществом, расстрига, вроде как лесбиянка, алкоголичка, даже не подозревавшая, что однажды с ней такое случится, была рядом со мной, когда я, одинокая и потерянная, бродила по улицам Мартенвиля. Нас разделяло время, но связывало ощущение брошенности. В тот день решимость жить дальше мне придавала песня женщины, которая позже умрет, так и не найдя выход. И теперь я отчаянно надеялась, что она всё же была хоть немного счастлива и что пьяными вечерами она (уже зная значение того слова) думала, что всё же как следует поимела праведных сестер.

Сестра-Улыбка входит в число женщин, мертвых и живых, реальных и вымышленных, которых я не знаю лично, но с которыми, несмотря на все различия, чувствую что-то общее. Они образуют внутри меня невидимую цепь из художниц, писательниц, героинь романов и женщин из моего детства. Будто в них – моя история.)

Как и большинство медицинских кабинетов в шестидесятых, кабинет терапевта на бульваре де л’Изер у площади Бовуазин напоминал буржуазную гостиную с коврами, застекленным книжным шкафом и стильным письменным столом. Сложно сказать, почему я забрела в этот богатый район, где жил правый депутат Андре Мари. Было уже темно, и, наверное, мне не хотелось возвращаться домой, так и не попытав удачи. Меня принял пожилой врач. Я сказала ему, что всё время чувствую усталость и что у меня прекратились месячные. Он осмотрел меня с помощью резинового напальчника и сообщил, что я, судя по всему, беременна. Я не решилась попросить его сделать мне аборт, только умоляла любой ценой сделать так, чтобы месячные вернулись. Он не ответил и, не глядя на меня, произнес обычную тираду про подлецов, которые бросают девушек, получив свое. Он выписал мне кальций в ампулах и уколы эстрадиола. Узнав, что я студентка, он смягчился и спросил, не знакома ли я с Филиппом Д., сыном его друга. Я действительно его знала, это был темноволосый парень в очках, старомодный католик. На первом курсе мы вместе слушали лекции по латыни, потом он уехал в Кан. Помню, я еще думала, что от такого точно не залетишь. «Очень приятный молодой человек, не правда ли?» Доктор улыбнулся; казалось, ему приятно, что я с ним согласна. Он забыл, зачем я пришла. С видимым облегчением он проводил меня до двери. И не сказал приходить снова.

Девушки вроде меня портили день врачам. У нас не было ни денег, ни связей – иначе мы бы не приходили к ним наудачу, вслепую. Мы напоминали им о законе, который мог отправить их за решетку и навсегда лишить прав на профессиональную деятельность. Они боялись сказать нам правду – что не собираются рисковать всем ради красивых глаз какой-нибудь девчушки, которая по глупости залетела. Разве что кто-то из них и правда скорее умер бы, чем нарушил закон, от которого умирали женщины. Но все они наверняка думали, что даже если не сделают девушке аборт, она всё равно найдет способ избавиться от ребенка. В сравнении с разрушенной карьерой вязальная спица во влагалище значила не так уж много.

Мне стоит больших усилий отвлечься от зимнего солнца на площади Сен-Марк в Руане, от песенки Сестры-Улыбки, даже от тихого кабинета врача с бульвара де л’Изер, чье имя я забыла. Вырваться из лабиринта образов и осознать то невидимое, абстрактное, ускользающее из воспоминаний, что толкало меня на поиски несуществующего врача. Это был закон.

Он был повсюду. В эвфемизмах и литотах моего дневника, в выпученных глазах Жана Т., в так называемых принудительных браках, в «Шербурских зонтиках», в стыде тех, кто делал аборт, и в осуждении окружающих. В абсолютной невозможности представить, что однажды женщины смогут свободно принимать решение об аборте. И, как водится, непонятно было, запрещены ли аборты, потому что это плохо, или это плохо, потому что запрещено. Все судили по закону, никто не судил закон.

Я не верила, что уколы, назначенные врачом, помогут, но надо было попробовать всё. Я боялась, как бы университетская медсестра чего-нибудь не заподозрила, и попросила о помощи одну студентку медицинского факультета, которую часто видела в столовой. Вечером она прислала ко мне свою подругу, очень красивую непринужденную блондинку. Увидев ее, я поняла, что превращаюсь в девушку, вызывающую жалость. Она без лишних вопросов сделала мне укол. На следующий день обе были заняты, поэтому я села на кровать и, закрыв глаза, воткнула шприц себе в бедро. (Запись в дневнике: «Два укола, безрезультатно».) Позже я узна́ю, что врач с бульвара де л’Изер прописал мне средство для предотвращения выкидышей.

(Я чувствую, что эта история сама ведет меня за собой и без моего участия создает ощущение неизбежной беды. Я всеми силами борюсь с искушением пропускать дни и недели: ищу и выписываю детали, анализирую факты, и даже в грамматике пытаюсь сохранить то ощущение бесконечно тянущегося времени, которое, словно во сне, уплотнялось, но вперед не шло.)

Я продолжала ходить на занятия и в библиотеку. Еще летом я с воодушевлением решила писать дипломную работу об образе женщины в сюрреализме. Теперь эта тема занимала меня не больше, чем синтаксис в старофранцузском или метафоры в творчестве Шатобриана. Я равнодушно читала тексты Элюара, Бретона и Арагона, где воспевались абстрактные женщины, посредницы между мужчиной и космосом. Я то и дело выписывала какие-то тезисы, но не понимала, что делать с этими записями, и всё никак не могла показать преподавателю план работы и первую главу, как он просил. Собрать информацию воедино и составить из нее цельную конструкцию было выше моих сил.

Еще со школьных времен я неплохо обращалась с концепциями. Я понимала, что сочинения и другие университетские работы носят искусственный характер, но испытывала своеобразную гордость, демонстрируя, что умею их писать, и думала, что такова плата за то, чтобы «попасть в книги», как говорили мои родители, и посвятить этим самым книгам свое будущее.

Теперь «мир идей» стал мне недоступен, меня тянуло вниз, мое тело погрязало в токсикозе. Иногда я надеялась, что когда меня избавят от моей беды, я снова смогу размышлять, а порой думала, что мои накопленные знания были лишь муляжом, который теперь полностью распался. В каком-то смысле моя неспособность написать диплом была страшнее необходимости делать аборт. Она неопровержимо свидетельствовала о моем незримом падении. (Запись в дневнике: «Я больше не пишу, не работаю. Как найти выход?») Я перестала быть «интеллектуалкой». Не знаю, насколько это распространенное чувство. Оно причиняет невыразимые страдания.

(У меня по-прежнему часто возникает ощущение, что