Без собаки. Книга прозы - Павел Катаев

Так, во всяком случае, он сам определял свое новое душевное состояние. И это состояние ему очень нравилось, потому что он чувствовал себя свободным и удачливым. И счастливым.

Хотя со стороны его жизнь выглядела несколько иначе, что вполне естественно.

Вот, например, какое впечатление о происходивших тогда в жизни Владимира Семеновича событиях сложилось у его нового товарища, с которым он вдруг как-то очень быстро и тесно сдружился еще в Москве, перед поездкой на юг и дальнейшая дружба с которым продлилась и в дальнейшем.

Нового товарища звали Сережа. Это именно он защищал незнакомую девушку от ее ухажера – мотоциклиста, которая, кстати сказать, приехала с этим парнем на юг из Москвы на заднем сидении его мотоцикла и с ним же должна была дальше проследовать на Кавказ, но по каким-то никому, кроме непосредственных участников, неизвестным причинам сошла с дистанции.

Так вот, в глазах некоторых и, в частности, Сергея, отец у Владимира Семеновича был настоящей сволочью. Во всяком случае, по отношению к собственному сыну. Сергей именно это слово и употреблял, когда они по-приятельски обсуждали совершенно немыслимый поступок отца – обращение в милицию с требованием лишить собственного сына московской прописки.

В первый момент слова Сергея его возмутили. Лицо побелело от мгновенного гнева, и он даже готов был полезть в драку. Но тут же остыл: что Сергей мог знать о его отце, о его душевных переживаниях, и вообще о его жизни!

А ведь тот действительно твердо решил выселить собственного сына из квартиры со всеми вытекающими в полицейском государстве последствиями.

Для верности отец связался с большим милицейским чином. Но милицейский чин (отдать ему должное) посчитал это необъяснимое желание родного отца исковеркать жизнь юноши проявлением дурного характера и ответ «замотал». Трудность и даже невозможность в данном случае лишения Владимира Семёновича прописки он объяснил тем, что тот не совершал серьезных уголовно наказуемых проступков.

– А как же мой халат? – возмутился отец Владимира Семеновича. – Или это, по-вашему, мелочь?

(История с халатом последует).

Милицейский чин пыхтел, пыхтел, а потом выпалил:

– Вы правильно сказали – мелочь! – И миролюбиво добавил: – Подождем какого-нибудь более серьезного преступления…

Так что атака, казалось бы, была отбита.

Однако отец нашего героя вовсе не собирался отступать. Больше того, он пытался исключить его из института и отправить в армию. Если уж не получается отправить мальчика в колонию малолетних преступников (а такое приходило в его горячую голову), то уж от армии сынку не отвертеться. Для этого требуется, как минимум, исключение из института.

И он направился к декану с намерением поговорить по душам…

Иногда он вспоминал так сказать целенаправленно, в поисках прототипов, иногда же воспоминания сами собой возникали в голове, навеянные неизвестно чем. Конечно, поразмыслив, можно было догадаться, что именно вызвало в памяти тот или иной образ, картину, жизненную ситуацию. Без Фрейда обойтись. Но не всегда таким разбирательством хотелось этим заниматься.

Как-то в воскресный день тринадцатилетний мальчик, уже почти юноша, сидел в своей маленькой комнатенке с окном во двор за письменным столом и читал «Фауста» Гете в подлиннике. Дело происходило в большой четырех комнатной квартире, куда его младенцем привезли из родильного дома и где прошли детство и юность (и немного молодости)…

Итак, «Фауст». Книга была довольно-таки редкая, чуть ли ни прижизненное издание великого немца. Более того – она была напечатана готическим шрифтом (кому нужно – тот знает), и этот факт усугублял удовольствие, с которым юный любитель немецкой классики пробирался сквозь дебри чуждого языка. Один вид старинной книги особым образом его настраивал.

Чуждый язык. Вообще-то, это сильно сказано. Да, он, конечно же, трудный поначалу, но отнюдь не чужой, не чуждый. А когда вчитаешься, начинает даже казаться каким-то очень добрым и даже вроде бы привычным. Но лишь только отвлечешься от чтения, и тут же словно бы оказываешься на улице, за готический решеткой, в которую мгновенно превращается колючий шрифт.

Вдруг мальчик отвлекся от трудного текста. Откуда ни возьмись, в его просветленной голове прозвучала строчка: «По зимнему лесу охотник идет», а за ней – и другая: «Он песню негромко поет».

Толстые стволы дремучего европейского леса, охотник в тирольской шляпе с пером, округлые бока теплой куртки, стянутой кожаным пояском, сапожки с широкими ботфортами… – все это происходило в странном и чудесном мире готического шрифта.

Мальчик достал из ящика своего стола лист бумаги, окунул в чернильницу перо номер 86, вставленное в любимую металлическую ручку, и аккуратным вполне сформировавшимся почерком записал две придуманные фразы.

И с удовольствие повторил их громко вслух:

По зимнему лесу охотник идет.

Он песню негромко поет.

Да это же стихотворение, двустишие! Он подумал о том, что хорошо эти две стихотворные строки прочитать папе. И не успел он об этом подумать, как из недр квартиры раздался зычный крик:

– Вова!

Действительность частенько дарила ему самые разнообразные подарки. Порой, таким подарком становилось какое-то впечатление, иногда мимолетное, то есть нечто нематериальное, эфемерное. Как, допустим, только что приведенные ни весть откуда взявшиеся две строчки стихотворения. Иногда же подарок действительно был вполне осязаемый, предметный. (Например, что-нибудь из одежды).

Отец всегда звал одинаково, то есть по его голосу невозможно было понять, сердился он или, напротив, доволен. Как правило – сердился. Следует признать, он бывал очень редко доволен сыном, практически никогда. Ну, что ж, все верно, отца можно оправдать: все хорошее, чем он мог бы быть доволен, должно быть в порядке вещей и не требует благодарности.

Мальчик заложил страницу, которую читал, промокашкой, погасил настольную лампу и, протиснувшись между столом и тахтой, отправился на зов. В любом случае предстоящее общение обещает быть интересным.

Впрочем, гадать особо не было надобности, все и так ясно.

Отец с сияющими глазами, раскрасневшийся от возбуждения, стоял посреди комнаты, раскинув руки, как крылья, изображая летящий самолет. Он улыбался, но пегие усы топорщились, словно бы предупреждали: «Да, я улыбаюсь, но это ничего не значит!»

– Вовочка, полюбуйся!

На отце был новый пиджак, кое-где расчерченный тонкими еле заметными линиями портновского мелка, а сам портной стоял перед отцом на коленях и булавкой закалывал полу пиджака.

– Ну, как?

– Хорошо, – ответил Владимир Семенович, но мысли его были далеко.

Нет! Разумеется, он прекрасно осознавал, где в данный момент находится. Находился он у себя дома, вечерело, шла последняя примерка нового костюма отца, который ему шил отличный портной Николай Николаевич. В квартире, кроме его самого, отца, портного и королевского пуделя Марсика никого не было. А могли быть мачеха и няня. Но мачеха находилась на лечении в Минеральных водах, а няня отправилась в гости к племяннику, сыну своей покойной сестры, который переселился в Подмосковье и неплохо устроился на новом месте. Именно племянник надоумил няню начать хлопотать о собственной жилплощади в Москве. И няня, в конце концов, получила хорошую комнату в коммунальной квартире в районе Таганки.

Это были чудные, незабываемые минуты! Отец словно бы открылся перед собственным сыном, позвал его разделить радость, вызванную новым, сшитым на заказ, костюмом. И пиджак, который показался чересчур длинным, чуть ли ни как пальто, не имел в данном случае, никакого значения. Значение имело улыбающееся лицо отца и его обращение к сыну…

– Николай Николаевич и тебе построит костюм! – проговорил отец. – Верно, Николай Николаевич?

Николай Николаевич равнодушно кивнул: да, мол, построим, почему бы не построить?

Оказалось, что, закончив с отцом, известный портной с там же равнодушным выражением на лице стал снимать мерку и с сыночка…

…И вот прошло должное время, и на мальчике новый костюм, который сшил ему Николай Николаевич – брюки и пиджак, как у взрослых. А он еще ребенок. Ни у кого в школе или во дворе нет такого пиджака и таких брюк.

Загляденье.

Есть на пиджаке карман для платочка. И платочек оттуда выглядывает. Есть и два кармана, прикрытые специальными матерчатыми клапанами. Хочешь залезть в карман – пожалуйста, отогни клапан и залезай.

Правда, лазать в карманы незачем – класть туда ничего нельзя, чтобы не оттопыривались.

Ну и не надо!

Есть два внутренних кармана, туда что-нибудь можно положить, например, записную книжку.

И записная книжка у мальчика есть. Она не очень новая, потому что это папина старая. Тот и понятия не имеет, что она была вытащена из мусорного ведра и присвоена. Как же новенькая, без единой записи записная книжка оказалась в мусорном ведре? Владимир Семенович своими глазами видел, как все происходило. Наводя порядок в своем письменном столе, отец наткнулся на нее, повертел в руках, фыркнул: «Дрянь» и швырнул на пол в кучку сброшенных со столешницы ненужных бумаг. Затем аккуратно подобрал весь этот сор с пола и отнес в кухню, где под раковиной стояло мусорное ведро.