Без собаки. Книга прозы - Павел Катаев

Кстати сказать, в первое время он действительно брался именно за перо. Это было школьное перо «86», такое же, каким и его собственный отец (по редким воспоминаниям о детстве) писал в свое время, еще до революции, будучи учеником реального училища в одном из провинциальных городов России.

Коричневое длинненькое перышко с продолговатыми щечками и с круглой дырочкой посредине.

Потом перешел на авторучку. В нее требовалось регулярно закачивать из пузырька чернила, и каждый раз тщательно протирать ее специальной тряпочкой, чтобы при письме пальцы не испачкать. И все равно средний палец всегда оказывался чуть-чуть замазанным чернилами. Вскоре широкое распространение получили шариковые ручки. Они мужественно пробились через строжайшие запреты школьных учителей, которые почему-то увидели в них опасность для сохранения у школьников высокой нравственности. Хорошо было, удобно, легко писалось, и перо макать в чернильницу не нужно. Владимир Семенович, однако, остался верен перьевой авторучке. И даже простил ее, когда много лет спустя она предательски протекла во время полета во внутреннем кармане, и синее чернильное пятно проступило на груди пиджака, безнадежно его испортив.

Пиджак был новый, купленный на золотые сертификаты в магазине «Березка» на Котельнической набережной. В течение нескольких лет Владимир Семенович не оставлял попыток вывести это ужасно стойкое чернильное пятно, и в конце концов добился более или менее положительного результата…

Наблюдения и беглые мысли заносилось на бумагу, на случайные клочки, или в блокнотик, и тем самым получали вечную жизнь. Ведь «что написано пером, того не вырубишь топором».

В какой-то счастливый момент, перечитывая записи, Владимир Семенович вдруг понял, что все они складываются в одну общую картину с общим настроением и даже с общей мелодией, составленной из шума ветра, птичьего щебета, звуков человеческого разговора, смеха и восклицаний. И за всем за этим угадывались какие-то события, не вполне отчетливые, но захватывающе интересные.

Дело за малым – написать.

Самое главное, чтобы происходящее сразу же читателя зацепило. Прочтя, скажем, о том, что проникший в квартиру некий субъект выстрелил в хозяина и, никем не замеченный, скрылся, читатель бы продолжал читать, надеясь найти в дальнейшем тексте объяснение этому происшествию. Кто такой этот субъект? Зачем проник в чужую квартиру? Зачем стрелял? Что унес из квартиры и унес ли вообще что-нибудь?

Автор знает, что будет дальше – встреча со странной женщиной (хозяйкой Фунтика), серая собачка, вороны. Знай себе пиши. Но вдруг картина, до того живо разворачивавшаяся перед его мысленным взором, обрывается.

Он сидит перед светящимся матовым экраном компьютера, заполненного ровными рядами буковок, и задает сам себе вопрос, не имеющий ответа. Почему в голову ему пришло написать именно про убийство?

Замысел странный, можно даже сказать, не совсем естественный для ученого-интеллигента. Впрочем, постойте! Отчего же он такой уж «не совсем естественный»? Порой нам, ученым-интеллигентам, такое голову лезет, о чем иной простой человек и помыслить не смеет!

Тем не менее – трудно найти ответ. Единственное, что Владимир Семенович знает точно, так это то, что несколько лет назад его словно бы осенило: убийца притаился где-то совсем рядом, может быть за ближайшим углом. Необходимо обнаружить его, дать ему конкретное тело и попытаться облечь в слова намерение, скрывающееся в мрачном угрюмом хаосе, наполняющем душу.

Итак, замысел романа возник несколько лет назад. Сравнительно недавно – верно? А такое впечатление, что целый век прошел. Москва тогда представляла жуткую картину. Опасный город. Все что угодно могло случиться. И хотя в историческом центре уже были отремонтированы кое-какие старинные особняки, похожие в яркой ночной подсветке на рельефные пряники, весь остальной город был темный, замусоренный, обветшавший. И многочисленные кучки бездомных ютились во дворах возле только что появившихся новеньких мусорных контейнеров…

Они и по сей день там ютятся.

Владимир Семенович записывал свои ощущения:

«Какое-то неблагополучие присутствует, прямо-таки висит в воздухе, и вынуждает тебя быть не сторонним наблюдателем, а непосредственным участником. Словно бы и твоя жизнь, такая незыблемая в своем кажущемся благополучии, в действительности неблагополучна, и ты вовсе не случайно оказываешься в эпицентр всеобщего неблагополучия и волей-неволей вынужден как-то на это реагировать.

Метро. В толчее рядом с собой я обратил внимание на болезненного вида пожилого человека, который вдруг как-то странно повел глазами и начал медленно оседать. И упал на мраморный пол.

Жуткое дело – на твоих глазах человек падает замертво!

К счастью, он не умер, а просто с ним обморок случился.

Я его подхватил, он очень легким оказался, как пушинка, и послушным – совсем просто было поднять его на ноги и довести до ближайшей мраморной скамейки.

Он смотрел на меня добрыми виноватыми глазами. Ему было неловко.

– Ничего, ничего, – бормотал он. – Со мной это бывает.

– Вам помочь? Врача?

Я задавал ему эти вопросы, хотя понятия не имел, чем я мог помочь и откуда здесь, в толпе и спешке, найти врача. Его и в более спокойной обстановке не найти.

– Нет, нет, спасибо вам, – твердо проговорил пожилой человек. – Не беспокойтесь. Все хорошо.

И пожал мне руку.

И вот уже толпа уносит меня к эскалатору, и я вижу перед собой виноватые усталые глаза больного человека, наверное, сердечника, который вынужден был ехать в метро вместо того, чтобы спокойно сидеть себе дома.

Значит, обстоятельства таковы, что дома спокойно не посидишь…

А вот еще случай, который буквально врезался в мою память. Сидит в памяти, и никак не хочет ее покидать.

В соседнем дворе довольно большая компания бездомных устроила себе штаб-квартиру.

Точнее сказать, это не двор, а сквер возле дома, и даже не сквер, а просторный палисадник, заросший сочной, совсем деревенской луговой травой. И никаких признаков цивилизации, кроме детской песочницы с полусгнившими бортиками и покосившегося, как Пизанская башня, грибка.

Вот в этой-то песочнице и собирались бомжи.

Вообще-то о внешнем виде этой публики можно слагать поэмы. Тут и пожилые красавцы с гривами седых волос, напоминающие (тем, разумеется, кто видел) живых английских лордов, тут и складненькие дамочки с круглыми личиками в бриджах и кроссовках – стайка туристок из благополучной европейской страны и так далее, и тому подобное.

Первое впечатление – веселый праздник нарядных и беззаботных людей.

Ох, не хотел о бомжах писать, надрывать сердце!

Но уж коли начал – закончу.

Второе впечатление – это же ряженые! Так разве одеваются нормальные люди? Только для смеха, для веселья! И никто никогда так в обычной жизни не гримируется – только в цирке да на сцене: лица коричневые, как печеная картошка, глаза углем обведены, волосы – пакля.

Сердце не хочет принять ту очевидную истину, что никакой это не праздник, и что вовсе не ряженые они, и что гримом здесь и не пахнет.

К чему было это все рассказывать? А вот к чему.

Иду я как-то мимо упомянутой лужайки, стараясь не дышать, – тут как раз стоит мусорный контейнер на тротуаре, и мусор вокруг валяется, – думаю о своем, и тут вдруг что-то заставляет меня поднять голову и посмотреть на песочницу.

Немая сцена.

Во все стороны от песочницы, как брызги, разлетаются мужчины и женщины, каждая персона сама по себе, а в песочнице замер в позе дирижера симфонического оркестра тот бездомный, что напоминает английского лорда – одна рука протянута вслед одному из убегающих, другая устремлена вверх, к серым небесам.

Поскольку сцена немая, дирижер кричит беззвучно, однако все его слышат – и я, и разбегающаяся компания.

Дирижер в беде. И его натянутое, устремленное ввысь тело вовсе не застыло – оно дрожит.

Оно опасно дрожит.

И вот уже растерянная компания устремляется к нему на помощь…

Что мне сказать о себе?

Впоследствии меня как преступника тянуло туда – хотя бы краем глаза увидеть место происшествия: не лежит ли там бездыханное тело, не толпятся ли над ним его товарищи и товарки, или не отъезжает ли оттуда, тревожно сигналя, машина скорой помощи, которая – на сей раз – успела…»

Поступив в университет, Владимир Семенович оказался словно бы в каком-то другом измерении. На свою жизнь, даже на свою судьбу он смотрел теперь по-другому. Даже как-то поймал себя на том, что и с людьми, и даже с предметами из прежней жизни он не может войти в контакт, потому что между ним и тем миром образовалось непроницаемое стекло.

Так, во всяком случае, он сам определял свое новое душевное состояние. И это состояние ему очень нравилось, потому что он чувствовал себя свободным и удачливым. И счастливым.