Призраки Дарвина - Дорфман Ариэль

Это почти напоминало пакт о ненападении.

Он точно знал, когда ему нужно появиться, а я знал, что он будет приходить в условленное время, и больше не разрабатывал хитрых планов, как обдурить его. Каждый играл назначенную роль: он — призрак, которого нельзя успокоить, бедняга Фицрой Фостер — жертва, которая не может убежать.

Хотя про «не может убежать» не совсем правда.

Я, как оборотень, полюбил ночь, хотя предпочитал ночи безлунные и темные. Мои родители этого не знали, но я часто ускользал, крался по заброшенным переулкам, осваивая искусство бесконечной скрытности, стараясь не ступать на улицы, патрулируемые полицией. Разразилась бы катастрофа, если бы меня скрутили и сфотографировали на участке, хотя я насладился бы удивлением, ведь я предупреждал офицера не фотографировать меня, говорил, что он не понимает, во что ввязывается. Но как бы мне ни нравился воображаемый диалог, в котором я играл крутого парня, а полицейские — жалких слабаков, которые ужаснутся дьявольскому сопровождающему, было разумно держаться подальше от неприятностей.

Я не хотел ставить под угрозу очарование и независимость, которые обеспечивала ночь, присоединяясь ко всем чудовищам в истории, что просачиваются в расщелины общества, когда считают, что их никто не видит. Те часы под звездным или пасмурным небом, когда меня никто не беспокоит и рядом нет назойливой камеры, чтобы пригвоздить меня к своему объективу.

Но я не просто нарушал правила.

Во время тех осенних вылазок меня непреодолимо тянуло к фотобудкам, которые «Полароид» разбросал в суровых районах нашего города. Я входил в очередную неоновую кабинку, тупо читал инструкции, как будто никогда раньше их не видел, вставлял монетки в прорезь, позволял камере делать свое дело и ждал, когда она выкашляет мое изображение.

Почему я подвергал себя этой пытке, обреченной на непрекращающееся разочарование, позволяя снова и снова разрушаться своей невидимости? Неужели я действительно думал, что, оставшись наедине с бездушной машиной, он окажется в тупике? Что ему нужны человеческие глаза, чтобы его лицо ожило? Но ему хватало моих одиноких глаз, испуганного приглашения моего лица и бесстрастного жужжания и щелчков камеры, чтобы наползти на меня со своими печальными черными глазами и толстыми непроницаемыми губами.

Не позволяй ему одержать над тобой верх, уговаривала мама, когда я тонул в безразличии и покорности легкой жертвы; я редко поднимался с постели, лишь вполуха слушая ее уроки по истории, химии, английскому или даже по любимейшему из школьных предметов — математике. Какой толк от всего этого для такого, как я, если мне запрещено все, чем обычно наслаждаются парни моего возраста. Не позволять ему одержать верх? Да что она вообще понимает? И что понимает отец, призывая меня сопротивляться? Призраку? Господствующему над каждым моим действием?

Он поднимался со мной на рассвете, завтракал бок о бок со мной, давился от смеха, присутствовал при долгих разговорах с родителями, пока мы безуспешно пытались перехитрить его, слушая робкие и нелепые предложения моих братьев. Он ходил вместе со мной в туалет по-маленькому и по-большому, был рядом, когда я запирался в комнате и часами чертил алгоритмы. И разумеется, когда я участвовал в бесконечных шахматных матчах с самим собой. Это он двигал фигуры на другой стороне доски, нашептывал: стоит пожертвовать слоном, а вот коня сохранить до лучших времен, он подбадривал мои пешки, когда они становились венценосными ферзями, я ставил ему мат снова и снова, ставил мат себе, проигрывая, даже когда выигрывал. Он был мной. Как мне его одолеть? Мне негде было спрятаться от его темных, словно ночная тьма, глаз — как лабораторная крыса или шимпанзе, я всегда находился под наблюдением. За мной наблюдали уже не доктора, а он следил взглядом, я чувствовал, как он измеряет меня, изучает мои хрящи, походку и локти. Мой хозяин. Как его победить?

Только избавив мир от тела, которое он заразил.

Тебе нужна моя жизнь, ублюдок? На, подавись. Я вручаю ее тебе, пусть и для тебя она будет так же бесполезна, как скоро станет для меня. Моя месть: перестать быть сосудом для твоей злобы. Утопиться и утопить его — и оставить записку Кэм. По какой-то абсурдной причине я полагал, что именно ей придется опознавать мой труп. Ох, как же она расстроится, когда поймет, что вода, некогда благословившая нас быть вместе, теперь потребовала меня назад.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я даже знал подходящее место. Тот забытый богом райский уголок рядом с Чарльз-ривер, где я попытался стереть образ посетителя и понял, что, только уничтожив оба лица, его и мое, его можно успокоить.

Что ж, придется так и поступить.

Я дождался, пока родные уснут, завел мопед и отправился в последнюю поездку. В ту зимнюю ночь было холодно — до Рождества оставалось всего две недели, — и я запихнул в рюкзак пару одеял. Этот поступок должен был заставить усомниться, насколько искренне я готовлюсь покончить с собой. Зачем беспокоиться о простуде, если ты собираешься наложить на себя руки? Мои подозрения должны были усугубиться, когда, добравшись до места, я аккуратно постелил одеяла на землю и лег — всего на несколько секунд, я сказал себе, только для того, чтобы пересмотреть свою жизнь, сосредоточиться на каком-то одном воспоминании, которое я хотел взять с собой в другой мир, один миг удовольствия, которое я буду вспоминать, погружаясь в бурлящие воды. Ага, вот он, в каком-то потаенном уголке моего «я», когда я в последний раз был свободен от его примитивного лица и моя рука знала, что делать, чтобы вернуть этот момент. Она украдкой скользнула вниз, к гениталиям, и осторожно задвигалась в поисках прикосновения, готовая воспроизвести ритм, который завершился посвящением в мужественность. Да, именно так, последний акт любви к себе, которой нужно предаться, прежде чем покончить со своей жизнью и загадкой чужака, логически завершив тот адский круг, что начался утром в день моего четырнадцатого дня рождения. Разве есть лучший способ проститься? После оргазма я найду в себе силы прыгнуть в ледяную реку, все еще тяжело дыша, разгоряченный своей бесплодной спермой.

А потом, прежде чем пальцы смогли продолжить предварительные ласки, мне явилась Камилла Вуд. Оказалось, она не ушла навсегда, а задержалась в каком-то лабиринте моего мозга, витая там, как аромат духов, который не хочет рассеиваться. Там, под ледяным ветром, борясь с желанием умереть, я ухватился за ее образ, как за спасительную соломинку. В воспоминании о девушке, которую я потерял, ощущалась чистота, от которой захватывало дух, и она вновь сделала меня тем, кем я когда-то был, а когда-нибудь могу стать снова, и в укромном уголке моего разума блеснула надежда, что все может измениться. Мне напомнили, что где-то на планете Земля меня еще может ждать альтернативное будущее. Так заключенный вспоминает гору, на которую ему довелось взойти, и отблеск солнца, ныряющего в море. Так дикий зверь в зоопарке, должно быть, вспоминает вольный запах деревьев и света, а слепой человек перебирает мысленно цвета, которые никогда больше не увидит. Откуда взялись эти образы? Неужели она посылала их мне, чтобы я выбрал жизнь, а не смерть?

Я, дрожа, поднялся с земли, закутался в оба одеяла, как новорожденный младенец, чувствуя отвращение перед грехом, который едва не совершил, — против себя, против жизни, против своей любви.

Меня согрел ее голос, доносившийся издалека.

И все же не только воспоминания о Камилле заставили меня прекратить сексуальный обряд до наступления кульминации. Я сделал это назло своему захватчику. Он проник в мое потайное ядро, став близнецом, ровней, неуступчивым компаньоном, единственным, кто знал мои настоящие мысли. Я всегда предполагал, что это место займет Кэм и она будет моим доверенным лицом, будет читать мои мысли, будет моей подушкой, партнером по команде, от которого мне нечего скрывать.

Я поехал домой.

Он мог нависать надо мной, словно гнилое дыхание, сколько хотел, мог ждать, когда с течением времени я начну мастурбировать, услаждая его вуайеристские глаза. Я отказался участвовать в его пип-шоу. Я не доставлю ему подобного удовольствия, ни сейчас, ни когда-нибудь в будущем, и не повторю в его присутствии тот момент, когда я наполнил чашу своей фантазии Камиллой Вуд и мечтами о совместном плавании по жизни, бок о бок, гребок за гребком, навсегда, поистине навсегда. Я не поделюсь с ним тем, что было предназначено для Камиллы, этой близостью.