Близнецы - Тесса де Лоо

— Кто?

— В одной из ванн кто-то напевал песенку про кельнский трамвай.

Анна рассмеялась.

— Я иногда грешу банной колоратурой, если думаю, что поблизости никого нет. А вообще-то… Кто всегда любил петь, так это ты.

Лотта нахмурилась. Вокруг велись светские разговоры; время от времени в магазин заглядывали заснеженные посетители.

— По-настоящему я начала петь лишь после того, как провалилась под лед, — поправила она свою сестру.

Лотта стояла в траве, покрытой инеем, у бровки канала. Мимо на деревянных коньках друг за другом скользили ее сестры, дочери плотника из соседней деревни и гостившая у них родственница из Брабанта. Мать брабантской девочки тоже вышла на лед. Это была дородная женщина в коричневой фетровой шляпе с флюгером из утиных перьев, послушно указывающим направление ветра. Из большого кулька она раздавала детям мятные конфетки в розовую и бирюзовую полоски.

— Пойду навещу вашу мамочку, — сказала она, хватая Лотту за руку. — Ты со мной, деточка?

Разогнавшись, она с восторженным визгом покатилась по льду, утягивая за собой Лотту. Так, на всех парусах, они летели к дому (при этом женщина болтала без умолку на непонятном Лотте диалекте), пока не добрались до полузатонувшей зеленой лодки. Лодка знаменовала начало опасной зоны, места, куда водонапорная башня выводила излишек воды. Детей об этом предупреждали.

— Дальше нельзя! Дальше нельзя! — закричала Лотта. Но брабантская тетя продолжала трещать, точно заводной игрушечный паровозик, упрямо следующий по своему маршруту между ножками стола.

Когда лед треснул, Лотта инстинктивно вырвала свою руку из тетиных ладоней. Страха она не испытывала. Ноги утратили опору, хрустальный пол под ней разверзся, чтобы принять в царство сладкой ранней смерти. Подледное пространство украшали папоротник и водоросли, покачивавшиеся среди воздушных пузырей. Лед аккуратно сомкнулся над ее головой. В то время как предметы постепенно принимали расплывчатые очертания салатового, бирюзового и серебряного цветов, она с досадой думала о миниатюрной шкатулке для шитья, которую еще с вечера Николина дня носила в кармане нижней юбки. Да и новый красный свитер тоже было жаль… Точно бусинки ожерелья, один за другим к ней прикасались ее голландская мать, отец, сестры; последней появилась Анна, едва заметная в луче мерцающего света. Больше никогда, подумала она. Больше никогда не придется есть сухарики с засахаренным анисом.[9]

Смертельный вопль, вырвавшийся из груди брабантской тети, встревожил детей, и они поспешили к ней. Оцепеневшая от страха, с разинутым ртом, она по пояс застыла в воде, не в состоянии вымолвить ни слова. Лишь перышки на шляпе еще подрагивали.

— Лотта… Где Лотта? — пронзительно крикнула младшая Йет. Сбросив коньки, она очертя голову понеслась домой и тотчас вернулась обратно с матерью. Та на животе подползла к незадачливой женщине и, просунув руки под мышки, попыталась вытащить грузное тело. Но окоченелая великанша не поддавалась. Горланя на всю округу, прибежала жена садовника. Не зная, как помочь, она наблюдала за спасательными работами с берега и рвала на себе волосы. В конце концов на крик примчался и ее муж, который в прошлом, еще до того, как посвятил себя олеандрам и апельсиновым деревьям, работал санитаром. Он разбил лед и проложил путь к утопленнице. В этот момент в морозном разреженном воздухе раздался тоненький голосок Йет:

— Господин, господин… здесь лежит Лотта… Лотта, моя сестренка!

Дрожащим пальцем она указала на место подо льдом, где темнел треугольник мехового пальтишка Лотты. Со знанием дела садовник посмотрел на свою свояченицу и скрылся подо льдом. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он вернулся в мир живых с промокшей насквозь Лоттой.

— Оставьте ее, — сплевывая воду, бросил он матери Лотты, которая все еще боролась с телом его свояченицы. Ей удалось спасти лишь кулек липких конфет. — Она уже давно мертва.

Свободной рукой он показал на струйку крови, вытекавшую из левого уголка ее рта.

Одного взгляда на обессилевшее тело Лотты было достаточно, чтобы потерять всякую надежду. Однако садовник, который не зря вернул ее из Леты, не сдавался. Девочку раздели и положили на обеденный стол. Предположительно, она находилась подо льдом около получаса. Садовник чередовал искусственное дыхание с массажем сердца и растиранием горячим полотенцем, подогретым на печке. Он отчаянно продолжал биться за ее жизнь, пока наконец булькающий звук в легких не возвестил о начале дыхания. Так, благодаря упрямому упорству того, кто вообще-то занимался поддержанием жизни цветов и деревьев, Лотта была воскрешена.

В сознание она пришла лишь в постели своей матери, в окружении толпы пришедших посмотреть на медицинское чудо. Лотта не удивилась. Несколько лет назад о ней позаботилась тетя Кейте, позднее незнакомые люди увезли ее в Голландию, а теперь совершенно чужой человек вытащил ее из-подо льда. Рисунок, повторявшийся в ее жизни чуть ли не с эстетически оправданным постоянством, оставлял ее равнодушной.

Внизу на столе покоилась другая утопленница. На живот ей положили шляпу, а сверху скрестили руки, чтобы создать впечатление кроткой женщины, растерявшейся у врат рая.

— Это я виновата в ее смерти, — терзалась жена садовника, ерзая на стуле. — Бог меня наказал! Все это время я видела подо льдом Лотту, но ничего не сказала. Я боялась, что тогда вы бросите на произвол судьбы мою сестру и она утонет.

— Не обманывайте себя! — одернула ее мать Лотты. — Ваш муж сказал, что сердце вашей сестры не выдержало, потому что как раз перед этим она поела горячего. У Лотты же во рту не было ни маковой росинки, и это ее спасло.

— Но я же так вкусно все приготовила, — сетовала жена садовника, — куриную печенку с кислой капустой и шкварками. От этого еще никто не умирал…

Лотта вернулась в школу, где ей позволили сидеть возле чугунной печки. Она полностью восстановилась за исключением одного маленького дефекта — ее речь оттаяла не до конца. Она так сильно заикалась, что ее перестали спрашивать, и вскоре она потеряла свое привилегированное место около печки. Уж слишком долго приходилось ждать, пока она сформулирует свою мысль. В невидимом пространстве между мыслью и ее вербальным выражением обитало маленькое чудовище, выхватывающее слоги изо рта. Чтобы противодействовать этой силе, от Лотты требовались нечеловеческие усилия: раскалывалась голова, сердце билось как сумасшедшее, язык корчился в спазмах.

Мать заметила, что Лотта не заикается, когда поет в хоре. Она затмевала всех своим звонким голосом, знала куплеты наизусть и виртуозно импровизировала вторым голосом, не спотыкаясь ни на одном слове. Песчаная дорожка, огибающая футбольное поле, выходила на буковую аллею, которая вела к студии радиовещания. Оседлав свою «газель», мать Лотты отправилась туда, чтобы убедить дирижера детского хора, еженедельно выступающего по радио, дать Лотте шанс. Невысокий рост Лотты с лихвой компенсировался голосом, который и при исполнении самой простой детской мелодии блистал чистотой. Каждую неделю дирижер отбирал дебютантку, которая потом солировала на радио с произвольной программой.

Лотту поставили на ящик из-под апельсинов, чтобы она дотянулась до микрофона. Ее не смутила столь неестественная ситуация; страх заикания, который дремал на пороге ее подсознания, всегда готовый очнуться, исчез, как только она начала петь. Не отрывая взгляда от дирижера, чья седая шевелюра колебалась в такт с его палочкой, она без запинки исполнила свою любимую песню «Есть в Голландии дом». Спустя несколько дней ей пришла открытка, на которой кудрявым почерком было написано: «У тебя прекрасный голос, и я надеюсь, что твои родители уделят ему достойное внимание».

— Да, — вздохнула Лотта, — того дирижера депортировали во время войны. Он был евреем. — Повисла неловкая пауза. Как можно забыть такое, подумала Лотта, украдкой поглядывая на Анну. — Даже не знаю, — колебалась она, — хорошо ли это, вот так сидеть рядом с тобой и есть пирожные, делая вид, что ничего не случилось.

Анна встрепенулась.

— А кто говорит, что мы должны притворяться? Я выросла в обществе, которого ты гнушаешься. Ты вовремя унесла оттуда ноги. Рассказать тебе, во что бы превратилась твоя жизнь, если бы ты осталась? Рассказать тебе…

— Эта ваша предыстория мне известна, — с усталым видом прервала ее Лотта. — Версальские обиды. Кризис.

Анна покачала головой.

— Давай-ка я расскажу тебе, какое место в нашей довоенной деревенской жизни — в моей жизни — занимали евреи. Закажем еще по чашечке. Так слушай же.

Процесс угасания дедушки растянулся на несколько лет. Он почти не вылезал из-за печки — лишь в тепле его кости не ломили. Однажды, душным жарким днем, он в последний раз выполз на улицу и присел на лавочке перед домом. Анна притулилась рядом. К ним подкатила черная коляска; на козлах восседала пожилая дама во вдовьем наряде, пряди седых волос прилипли к ее потному лицу. Оказалось, что это сестра дедушки, которая жила на большой ферме всего в шести километрах. Они не виделись двадцать лет.