Близнецы - Тесса де Лоо

Ассортимент фирмы «Полифон» насчитывал сорок пять тысяч всевозможных пластинок. Нередкие визиты представителя фирмы, доставлявшего счет на кругленькую сумму, стали для матери Лотты неприятными сюрпризами. И тогда по вечерам музыку заглушали споры о деньгах.

— Я уже заплатил.

— Ты не заплатил, они снова приходили. Так не делается!

Йет и Лотта выпрыгивали из постели и, обнявшись за плечи, садились на верхнюю ступеньку. То, что в спальне казалось лишь угрозой, превращалось здесь в настоящую опасность. Музыка звучала все громче, а родители все больше выходили из себя. Иногда на пол с грохотом падал какой-то предмет. В конце концов в слезах они спускались по лестнице и, готовые к худшему, ступали босыми ногами на сцену боевых действий.

— Нам приснились кошмары, — оправдывались они.

Лотта держалась за рукав ночной рубашки Йет. Враждующие стороны тут же заключали перемирие. Отец менял пластинку на чудо-аппарате, а мать виновато прижимала девочек к груди.

Еще сильнее страсти отца к новой музыке было его самозабвенное увлечение звуковой техникой. Очень скоро проигрыватель перестал отвечать его запросам. Единственным критерием качества звучания служил для него концертный зал в Амстердаме — именно так должна была звучать музыка и в его гостиной. В своем кабинете, обложившись электротехническими и акустическими деталями, он проводил эксперименты по усовершенствованию проигрывателя (и даже паяльником опалил кончики усов). Он уже неоднократно и вполне успешно пробовал себя в качестве радиотехника — его самодельный «Кристалфон» превзошел фабричные изделия. Он внес в аппарат столько хитроумных изменений, что получилось совершенно новое устройство. Когда на рынке внезапно появился «Ультрафон», отец тут же изучил новинку. Приводивший в восхищение даже самых скептических критиков, прибор обладал двумя иглами. Звук, таким образом, воспроизводился дважды, достигая невиданного по тем временам стереоэффекта. Журналисты окрестили его «электрофоном с человеческим голосом». Лоттин отец воспринял это как объявление войны ему лично. Он снова окопался в своем кабинете и не отрывался от работы до тех пор, пока не соорудил установку из двух конических колонок. Она не только обладала концертным звучанием, но и стала лидером в борьбе за преодоление шумового фона. Доминирующие в интерьере комнаты две здоровенные коробки из букового дерева принесли ему славу, распространившуюся вплоть до Южной Голландии. Чтобы собственными ушами услышать сей акустический феномен, на север в служебных автомобилях приехали инженеры-электрики. За ними последовали акустики, музыканты, любители, дальние знакомые. Вечер за вечером все новые любопытствующие приходили насладиться потрясающим воспроизведением звука и беспрестанно пополняющейся коллекцией пластинок. Сам же творец музыкально — технических достижений, чистой воды самоучка в мире звука, пребывал в состоянии неизбывного духовного опьянения из-за чрезмерного интереса к его персоне и признания. Он ставил пластинки с такой же тщеславной любовью, с какой скрипач прижимает скрипку к подбородку. Его усы, восстановившие былую красоту, блестели как никогда прежде.

Бурные вечера привели к кризису энергетического и водного снабжения в районе, за которое отвечал отец. Он достиг этой должности благодаря тому, что на протяжении многих лет самозабвенно занимался электротехникой. По утрам он отсыпался. Поскольку заменить его было некому, мать затемно вставала с постели, в которой провела от силы часа четыре, и, накинув поверх ночной рубашки пеньюар, отправлялась включать нагнетательные насосы в водонапорной башне. Время от времени это занятие ей надоедало.

— Ты думаешь только о себе, — набросилась она как-то раз на мужа, когда тот с опухшими глазами спускался по лестнице. — Лишь бы тебе было хорошо. Эгоист!

Он что-то пролепетал в ответ, тщетно подыскивая аргументы в свою защиту. Она же, доведенная до отчаяния внезапной невменяемостью, которой он прикрывался, дала ему затрещину. Увидев, как он покачнулся, дети выбежали из дома и помчались через мостик в лес, чтобы построить себе хижину вместо родительского крова. Они затягивали строительные работы до позднего вечера в надежде, что, когда они вернутся домой, сражение затихнет. Спустя несколько часов голодные, встревоженные, они медленно брели по мостику обратно. Уже с лесной опушки они заметили родителей, с блаженной улыбкой обнимавшихся на скамеечке в саду. Покой был восстановлен.

В задней комнате дети выполняли домашнее задание; пока отец проводил ревизию, проигрыватель молчал. Служебный «харлей-дэвидсон» доставлял его в самые отдаленные уголки области. В своем длинном кожаном пальто, защитных очках и со щитками на голенях он колесил по величавым аллеям — уши его кепи беспорядочно хлопали на ветру, словно крылья пьяной птицы. По возвращении домой он сбрасывал свою амуницию, доставал из шкафа томик собрания сочинений Маркса или Ленина и устраивался с ним в кресле.

Но вот внезапно открывались раздвижные двери.

— Чем это вы тут занимаетесь? — резко спрашивал он, появляясь на пороге.

— Домашним заданием.

— По какому предмету?

— По отечественной истории.

— А ну-ка, закройте эти ваши учебники, отсюда вы узнаете гораздо больше. Слушайте: «…Везде, где одна часть общества имеет монополию на средства производства, рабочий, свободный или несвободный, должен к рабочему времени, необходимому для поддержания его собственной жизни, прибавить дополнительное рабочее время, идущее на производство средств существования для владельца средств производства, будет ли это афинский теократ, римский гражданин, норманнский барон, американский рабовладелец, валашский боярин, современный землевладелец или капиталист».

Отец бросал многозначительный взгляд на обложку «Капитала», украшенную виньеткой.

— Рабочий трудится в поте лица, чтобы богач смог посвятить себя ничегонеделанию — так устроен этот мир, понимаете? Зарубите это себе на носу.

Загоревшись, он мог часами читать детям свои лекции, пока на их счастье не приходила мать, придумав для девочек какое-нибудь несуществующее задание. Когда они жаловались, что их заставляют пропалывать огород, отец приводил им в пример судьбы их ровесников из прошлого века: «В два, три, четыре часа утра девяти-десятилетних детей отрывают от их грязных постелей и принуждают за одно жалкое пропитание работать до десяти, одиннадцати, двенадцати часов ночи, в результате чего конечности их отказываются служить, тело сохнет, черты лица приобретают тупое выражение, и все существо цепенеет в немой неподвижности, один вид которой приводит в ужас».

Гостей он подлавливал более изощренно. Сначала он соблазнял их волшебной музыкой; когда же они с переполненной эмоциями душой окончательно попадали в его сети, он приглушал звук и, словно под влиянием момента, между делом открывал книгу, якобы случайно оказавшуюся под рукой. Некоторым удавалось вовремя улизнуть, другие ввязывались в горячие диспуты, не прекращавшиеся до глубокой ночи. Настоящие споры начинались под утро, когда отец на фоне внушительных колонок, свидетельствовавших о его изобретательном уме, выступал против монархии. Взбодренные можжевеловой водкой, они были готовы поддержать его речи в защиту исторического материализма и даже смотрели сквозь пальцы на филиппики против христианства. Но стоило ему затронуть тему королевской династии, как он переступал границу дозволенного и сталкивался с возмущенными протестами. Ни его музыка, ни красноречие, ни напитки не в состоянии были поколебать их любовь к Оранскому дому. Поглаживая указательным пальцем усы, он с трудом пытался скрыть свое презрение. Один из гостей, профессор истории в Амстердамском университете, настолько полюбил эти ночные дискуссии, что приходил к отцу каждую субботу, и они философствовали до тех пор, пока бутылка можжевеловой водки не подходила к концу. Отец Лотты, испытывавший какое-то детское, отнюдь не социалистическое почтение к авторитетам в области науки, был весьма польщен этой дружбой, которая зашла так далеко, что профессор Конинг купил себе поблизости, через лес, дом с тростниковой крышей.

На День королевы отец отказался вывесить флаг на водонапорной башне. Однако высокопоставленный представитель провинциальных штатов, живший неподалеку и совершавший ежедневный моцион по лесу, доложил о его халатности куда следует.

— Ну же. — спустя год упрашивала его жена, — вывеси флаг, иначе не оберешься неприятностей.

— Это просто возмутительно, — вставал он на дыбы, — вывешивать флаг в честь самой заурядной женщины!

— Речь идет о королеве.

В тот момент она сама была похожа на королеву, в своем кремовом шелковом платье, гордая, статная, неумолимая. Ее поддержали дети, украсившие свои велосипеды хвойными ветками и оранжевыми бумажными фонариками.