Близнецы - Тесса де Лоо

Лотта крепко сжала губы. Ворошить старые воспоминания казалось делом опасным и в то же время заманчивым. Покрытые толстым слоем пыли и паутиной, они покоились в дальнем углу ее памяти. Может, лучше оставить их в покое? И все же трудно было устоять перед искушением возродить их к жизни. Тем более об этом просила Анна. Принимая этот абсурдный, почти безнравственный вызов, Лотта прикрыла глаза и начала бормотать себе под нос.

Каждый субботний вечер с ворчливым «Сидите тихо!» он оттирал четырех своих дочерей в тазу, наполненном теплой мыльной водой. Жена в то время ходила по магазинам. Купальный ритуал завершался стаканом горячего молока, которое он, насвистывая, подогревал на плите. Четыре ночных рубашки, восемь босых ног старались пить как можно медленнее, чтобы оттянуть отход ко сну. Получив четыре поцелуя, он решительно отправлял их в постель. Летом сценарий менялся. На заросшем футбольном поле перед домом собиралась группа деревенских девочек постарше и в стелившемся над травой тумане занималась художественной гимнастикой. На фоне заката вырисовывался силуэт быстро приближающегося фургона, пускающего облачка пыли над песчаной дорожкой. Около входа на огороженное поле фургон останавливался: открывалась задняя дверь, и — происходило чудо. Каждый субботний вечер у Лотты перехватывало дыхание. Мускулистые руки выносили из фургона пианино и устанавливали его на стратегически точно выбранном месте в поле, среди лютиков и щавеля. После чего молодой человек в летнем костюме грязно-белого цвета садился за инструмент, и вечерние сумерки наполнялись мелодиями классических маршев.

Девушки из гимнастического общества вскидывали ноги до небес, глубоко отклонялись назад, вставали на носочки, вытянув руки над головой так, словно приземлялись с невидимыми парашютами. И все это под неумолимые четыре четверти пианиста. Разгоряченные после ванны Мисс, Мария, Йет и Лотта наблюдали за действом, стоя у ограды до тех пор, пока на горизонте не появлялась мать; выпрямив спину, она крутила педали своей «газели», которая, казалось, прогибалась под тяжестью набитых покупками сумок.

У Анны вообще не было ванны. Вскоре после приезда на ферму родственников оказалось, что купание в ванне считается там занятием из ряда вон выходящим и крайне подозрительным. Дедушка, который сразу по прибытии опустился в свое любимое кресло, повесив на край чугунной печки носки (маленькую, заставленную мебелью гостиную мгновенно заполнил резкий запах плесени), ни разу в жизни не прикоснулся мылом к своей бледной груди.

— Я хочу в ванну, — ныла Анна.

Поддавшись на уговоры племянницы, которая столь упрямо держалась своих принципов, тетя Лизл подогрела огромный котел с водой, наполнила таз и поставила его на пол, выложенный керамической плиткой. Так зародилась многолетняя традиция, которую Анна уже после того, как тетя Лизл ушла из дома, продолжала сама. Позже, когда во время купания она стала закрываться на ключ, дядя Генрих частенько барабанил в дверь с ухмылочкой на лице: «Ну и грязнуля же ты, если поднимаешь такой шум».

Местная детвора к ее городским манерам и культурной речи относилась недоверчиво. Как-то раз сзади на пальто ей прикололи записку: «Уезжай отсюда!» В школе она блистала; одноклассники, с опаской и завистью наблюдавшие за успехами Анны, чурались ее компании. Постепенно она пришла к заключению, что быть мертвым — значит постоянно отсутствовать, и как бы страстно ты ни желал воскрешения родного тебе человека, который избавил бы тебя от душевных мук, его не вернуть. Лотта, согласно этой формуле, тоже была мертва. Анна же продолжала мечтать о ее возвращении и ходила кругами вокруг дедушки. В конце концов его терпение лопнуло, и он с досадой выпалил: «Да перестань же быть такой непоседой! Если она хорошенько не отлежится, то быстро умрет. Ты что, этого хочешь?!» Анна в отчаянии бросилась к тете Лизл, которая напевала за прялкой песенку: «Ich weiß nicht, was soil es bedeuten…»,[8] и ее обвисшая грудь мерно покачивалась в такт крутящемуся колесу. Над головой висела гравюра, подаренная семье после гибели их сына на войне. «Нет любви сильнее, чем любовь к Родине, за которую отдаешь жизнь», — гласила красивая надпись над умирающим солдатом, которому ангел протягивал оливковую ветвь. Несолоно хлебавши, Анна отправилась на поиски дяди Генриха, смутно надеясь, что, может, хоть он прольет свет на мучивший ее вопрос. Но тот сидел в туалете на заднем дворике — высокой покосившейся деревянной будке, выкрашенной в темно-зеленый цвет. Дверь с вырезанным в ней сердечком была распахнута настежь. Устроившись поудобнее, он увлеченно беседовал с соседом, который на противоположной стороне поля с кормовой свеклой был поглощен тем же занятием. Междусобойчик этот был посвящен празднику стрелков и девушкам. Вмешаться в мужской разговор Анна не решилась.

Она уныло поплелась на реку, перешла через мостик и, поникшая, задержалась перед часовней Святой Марии, рядом с которой рос развесистый куст бузины. К подножью статуи Богородицы кто-то поставил вазу с букетом темно-красных пионов. Мать кротко смотрела на своего ребенка — их таинственная близость казалась безразличной к любопытным взглядам прохожих.

Анне вдруг захотелось нарушить эту тихую задумчивость и осквернить праведное лицо. Вместо этого она вырвала из вазы букет, помчалась к мосту и выбросила цветы в реку, наблюдая, как их медленно относит течением в сторону Голландии. Один пион отделился от других и, завертевшись в водовороте, ушел на дно. Анна с завистью смотрела на то место, где исчез цветок. Взять и исчезнуть — вот чего она хотела, чтобы снова оказаться рядом со своими любимыми. Поднялся сильный ветер, принесший с собой запах мокрой травы и тростника. Она не сопротивлялась, когда ветер настиг ее и закружил, с оглушительным свистом увлекая вверх, прямо в небо. Далеко внизу осталась ферма дедушки, наполовину укрытая кроной раскидистой липы. Она проносилась над пашнями, над заросшими травой песчаными дюнами, на которых паслись коровы, над школой, церковью, часовней — над всем поселением, раскинувшимся по обоим берегам Липпе. Извиваясь, река тщетно пыталась унести свои воды от этой ничтожной, крохотной деревушки, жители которой, дабы возвысить ее в собственных глазах, придумали легенду о Видукинде, оказавшем сопротивление императору франков Карлу Великому. У пролетавшей мимо Анны не было с ними ничего общего…

Лотта лежала в саду, в деревянном домике, установленном на вращающейся оси, так что по желанию можно было повернуться к солнцу или скрыться в тени. Растянувшись на кушетке, она крутилась сообразно погодным условиям. Узкое лицо покоилось на белой, отделанной кружевом подушке. Придвинув к кровати стул, новая мать учила ее голландскому. В распоряжении Лотты были и сказки братьев Гримм с романтическими иллюстрациями — на немецком: чтобы не забыть родной язык, поясняла мать. Она и сама будто сошла со страниц книги сказок. Высокая, стройная, уверенная в себе и с неизменной улыбкой. Ее зубы были белыми, как голуби, которые прилетали из голубятни на опушке леса. Все в ней словно светилось: щеки, голубые глаза, длинные каштановые волосы, подколотые черепаховыми гребешками. Она заражала своим жизнелюбием всех вокруг. Но истинным чудом была ее несвойственная женщинам сила: если муж тащил на себе мешок с углем, она тут же подбегала к нему, взваливала ношу на себя и несла в сарай так, словно тот мешок был набит пухом.

Лотта быстро догадалась, что попала в родственное племя — племя долгоносых. Вождь племени был копиейееотца. Тотже проницательно-меланхоличный взгляд, тонкий изогнутый нос, темные, зачесанные назад волосы и такие же усы. Впрочем, он и был племянником отца, передав по наследству этот родовой признак своим дочерям, у которых уже сейчас сквозь округлый детский носик проступал все тот же гордый и выразительный орган обоняния. Годы спустя, когда носить такой длинный нос стало делом опасным, сей анатомический факт чуть не стоил жизни одной из дочерей.

В зависимости от положения солнца Лотта лицезрела Вселенную каждый раз под разным углом. На противоположной стороне широкого рва — границы сада, взору открывался лес. Рядом с голубятней группа хвойных деревьев образовывала природные ворота, черную дыру, затягивающую взгляд; замшелый мостик вел прямо в сумрак между деревьями. Другая перспектива являла собой фруктовый сад и огород, на котором тыквы разбухали столь быстро, что Лотта, начитавшись сказок про говорящие яблоки и булки, слышала, как тыквы стонали в муках роста. Еще был вид на дом и восьмиугольную водонапорную башню с зубцами и декоративными арками из зеленого глазурованного кирпича, которые украшали окна и двери. Однажды она видела, как ее голландский отец вскарабкался на самый верх башни и водрузил там огромный флаг. У Лотты екнуло сердце при виде крошечной фигурки на такой высоте, рядом с флагом, который развевался на ветру, словно оторвавшийся парус. Может, это судьба всех отцов — может, в один прекрасный день их просто выдувает из этого мира?