Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

- Ты ему снишься в недобрых снах, - подтверждал мои мысли геронда Феодор, - и я сильно грешу, рассказывая тебе об этом. Пусть даже таковое признание – необязательная часть исповеди. Ведь во сне он совершает самый тяжкий грех со дня изгнания Адама и просыпается в холодном поту. Ему тяжелее, чем тебе. Твой главный бес пока стоит в сторонке.

И вот новым послушанием мне стало дальнее путешествие, коему, верно, не суждено окончиться, как и задумал геронда в мое спасение.

- Нынче же отправишься в италийские горы, в монастырь Силоам. – Так геронда указал, в какую сторону и на какое расстояние метнет мою судьбу, дабы изгнать самый мой дух из Города и снов брата.

Путь мне предстоял и вправду неблизкий, а то и невозвратный, неопытного путника пугающий. Потому-то разом взбодрился, и дерзость полезла из моих уст и пор тела. Удивило само название затерянной в горах обители, о коей никаких легенд не слыхал:

- Силоам[9]? Неужто, геронда, там прозревают слепые?

- О таковых чудесах слышно не было, - стал пространно рассказывать геронда. - Поначалу обитель носила имя некого местночтимого праведника, ее основавшего. Но по малочисленности братии, бедности и последующему отсутствию чудес, тропы к обители, а она расположена высоко на горе и глубоко в чащобе, почти заросли. Обитель стала известной куда шире после того, как ее дважды на протяжении двух лет разрушало землетрясение. Второе докончило дело первого, призвав еще больший обвал горы. Под камнями погребены все насельники, кроме одного, чудом пережившего оба бедствия. Пастухи из любопытства забредали туда с лугов и весьма дивились. Тогда-то из равнинных сел, куда нечаянно скатывались вместе с камнями вести сверху, и пришло новое название: Силоам. В память о башне, а вовсе не о том иерусалимском источнике. Скоро, если тот выживший насельник, брат Августин, претерпит там до конца, не покинет развалин, исцеления и чудеса начнутся, ты зришь в корень, Иоанн.

Ни единый мускул не дрогнул на лике геронды Феодора, пока он рассказывал мне чудную историю переименования глухой обители, привлекшей к себе не разбойников и прочих персов, а грозную стихию. По всему выходило, оставаться посреди разрушенных стен той обители едва ли не искушать самого Творца: лезть в тень башни Силоамской нарочно, поверяя степень своей греховности ее сомнительной устойчивостью.

- Умник хуже философа, - без обола осуждения пригвоздил меня геронда Феодор, ведь я, конечно, дерзнул высказать вслух свои лукавые измышления. – Вот езжай и проверь. Там святых образов не было, там и нынче гудит в ушах у всех – от их хладнокожих кесарей до дремучих селян – эхо исаврийской ереси иконоборцев. Повезешь образ Христа Пантократора, как просил меня в сновидении брат Августин. Вот с образа и начнется там, на Западе, новая жизнь, а с ней, глядишь, начнутся и самые чудеса. Повезешь бережно, не жалея жизни, так и сам станешь смоковницей без времени года плодной. Уже достаточное чудо. А побьют тебя за святой образ камнями, примешь венец мученика, чего уж лучше.

А еще геронда Феодор не дал мне в дорогу ни припасов, ни денег, а только власяницу и теплую верблюжью накидку, обладать коей долго Господь тоже не судил. Велел он проситься на ночлег и к столу прямо с образом в руках. И где примут с поклонением образ, там согреют и накормят, а где не примут, но и не прибьют до бесчувствия, там и пыль отрясти с порога, пока цел, а уж ветер последние никчемные пылинки сдует, когда уносить ноги злоба дня повелит. Что образ достигнет в моих руках Силоама, в том геронда, однако, не сомневался. Получалось, до самого Силоама и мне живым полагалось остаться. То бодрило мое сердце и мечты об еще не виданных землях.

Так и благословил меня геронда, удивив напоследок еще один раз:

- Хоть и не монах, а отправишься в рясе. Есть одна старая, залатанная, владелец уж не возбранит, а вновь постриженному ее отдавать уже негоже. Тебе в самый раз станет. Чернота – щит, коли кошеля на поясе нет. Залог нищеты. Взять с тебя нечего. Если спросят прямо, прямо и ответишь, а так молчи.

Полагал, что дорожный рассказ-итинерарий [10] займет целую хартию в рост человеческий, а геронда только пальцем указал – сначала на юг, потом на запад и немного севернее, а потом немного южнее. Путь показался не труднее, нежели по улицам и переулкам до Масличного рынка. Куда проще и короче, чем до блудного вертепа.

- Сядешь на корабль Арвиния Черного, что с тремя солнцами на парусе. Найти его в порту Феодосия не труд. Дорога и еда оплачены наперед. Высадишься в Равенне. Где Тибр, там знают все. Забирай южнее, но не сильно. Тридцать или сорок миль ниже истока Тибра, брат Августин сам точно не знает сколько, не ходил. Ты найдешь. Язык и до Индии доведет. Увидишь гору раздвоенную, как верблюжья спина, там уж совсем рядом. Обитель прямо в распадке меж горбами. Господь тебя благословит, Ангел-хранитель не оставит.

Сума при мне была-таки. Но только для святого образа. Первое мое путешествие по морю вышло донельзя удачным. Всю дорогу светило солнце, и дул попутный ветер, смачивая палубу только пометом чаек. Стояло небывалое по времени года тепло. Уж подумывал, не осмелеть ли разом, не пройтись ли по спокойным водам пешком. И лишь у самых берегов Италии внезапно поднялся сильный шторм, бросивший нас на острые камни. Выродившийся потомок Харибды хрустнул судёнышком.

Однако никто не погиб. Все вылезли на берег, возблагодарили Бога и стали дожидаться, гадать и даже биться по рукам, сколько и какого добра вынесет и кто понесет меньше потерь. В тот час в холодной, но не насмерть, воде оставался только один горе-мореход. То я, отбившись от рук Арвиния, прилежно спасавшего меня за выданную ему герондой плату, стремился за сумой с образом, её же относило в сторону. Плавать умел неплохо. Назло брату, боявшемуся воды. Арвиний плюнул мне вдогонку и выгреб к берегу. Остальные мокрые путешественники уже тянули поочередно вино из большого бурдюка, выброшенного на берег в числе первых счастливцев, и ставили на кон, об какой из торчащих камней дурню расшибет голову, как орех. Не сомневаюсь и до сего часа, что чудеса начались именно в тот час. Спас меня святой образ. Догнал суму с ним как раз там, где она оказалась между камней, и тут же меня подняла девятая волна, перевалила через камни и пихнула в сторону берега.

- Безумец, - сказал мне на берегу Арвиний. – Геронда так и предупреждал. Вот тебе динарий за непокрытый путь до Равенны – и шел бы ты подобру-поздорову, подальше и поскорее. Еще принесешь новое несчастье.

Отказался от платы за неустойку, чем разъярил всех спасшихся, и они мне помяли бока. Согрели на славу.

Вскоре удостоверился, что вовремя высадился на твердь земную, и уже не надо забирать южнее, а надо идти прямо на Запад по куда более удобному и короткому пути.

Второй раз меня поколотили в Италии всего пару часов спустя, когда сунулся в какое-то селение со святым образом. Там, в глуши, и вправду царило стоячее эхо иконоборческой ереси. Образ был брошен селянами в огонь, а я бросился за ним и выкатился вон недурно просохшим. Дремучие италийские селяне не решились гнаться за пришельцем. Весь черный, верно, напоминал я адскую головешку, душу, вырвавшуюся из преисподней и оставляющую за собой долгий шлейф кислого пара и дыма грехов. Так стремительно и покрыл изрядную часть пути.

У другого попутного селения голод искусил меня, и я струхнул. В дома не стучался, решив наполнить желудок во что бы то ни стало. Черный, дождался я черной ночи и забрался в свинарник, что приглядел себе издали, из дальних кустов. Там, в свинарнике, по запаху и достиг остатка стручков. И был им рад, как тот блудный младший брат по призванию. В моей судьбе все притчи вперемежку. Ту же хитрость повторил на другую ночь. Заповедь своего духовного отца нарушил, зато верной пищей начал Рождественский пост, а заодно подкопил сил подняться в гору.

Пустой и безвидной, дикой варварской глухоманью показалась мне былая великая империя, родина моего любимого Овидия, моего любимого блаженного Августина, земля Рима, чьим гражданством противлялся своим врагам и сам апостол Павел, стремившийся молнией духа в это необращенное сердце вселенной.