Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Но по голове брат меня никогда не бил.

Наш дом был большой и состоял как бы из двух домов. Подросли дочери брата и тоже согласно принялись за меня, как только я нарушал границу. От их ногтей и зубов боли было куда больше, чем от широких «лопат» брата. Если бы у него пошли сыновья, мне бы, верно, не выжить вовсе. Может статься, и напротив: ведь отсутствие у брата сыновей могло обернуться для него в будущем неминучей утратой наследства, теперь грозившего обратиться в приданое, то есть чужое имущество – то предчувствие брата и могло тлеть причиной его непреодолимой злобы на моё бытие.

Отец, тем временем, старел телом, но не духом, и когда мой брат Зенон смог смотреть поверх отца, уже не вставая на цыпочки, мы оба с отцом поняли, что главные мои беды-испытания в этом доме еще впереди. Хвала Господу, отец продержался еще долго. Сил ему придавала всегдашняя необходимость стоять, пусть и обветшавшей, с брешами, крепостной стеной между мной и братом.

В шестнадцать лет мои страхи осмелели настолько, что я пришел к отцу и прямо сказал ему: я знаю, у тебя сердце кровью обливается с обеих сторон, довольно, отдохни. И смиренно попросил свою часть наследства.

Отец долго смотрел на меня, по обыкновению, тихо улыбаясь. И вот сказал загадочно:

- Попробуй смочь от альфы до омеги.

Я и не знал тогда, что свобода возрастает из двух разных семян, никогда не лежащих вместе в одной суме. И если выбираешь то семя, которое придется долго поливать и удобрять, мучительно взращивать и оберегать, тогда от одного семени получаешь много плода, дающего жизнь. А если выбираешь то семя, которое, едва брошено в землю, сразу готово полыхнуть в самое небо и раскинуть над тобой ветви с соблазнительными плодами, получишь из них сок белены.

Я вышел за ворота и задохнулся от накативших на меня сил в один день исполнить все свои тайные, порочные мечты. Не нужно было ходить далеко, в чужую страну, чтобы в мгновение ока расточить все имение. И не нужно было дожидаться великого голода в той далекой стране, чтобы скукожилась и усохла сама душа до самого хребта покаяния. Я жил в великом Городе. Довольно было перейти площадь, углубиться в узкую улицу и свернуть налево, в квартал безбрежных телесных утех. В Городе путь в преисподнюю был не долог и не – в пещеры и провалы, а – вымощенной дорогой по лёгкой поверхности грешной земли.

За три месяца я познал чреду всех порочных, втайне и по плотской подсказке духов тьмы самых вожделенных земных радостей и удовольствий. Спустя три месяца уже, казалось, всеми порами тела источал я холощеное и остывшее семя, а удом – прокисшее в утробе и потерявшее кровяной цвет вино.Распиши я свой размах во всех красках своему праведному брату-семьянину, так брата моего, верно, вырвало бы от отвращения и зависти. Всё опротивело вдруг, в одночасье – вместе с истощением средств и самым жестоким из всех пережитых похмелий. Этот жгучий тёмный туман один из известных философов Города, с коим мы выпили на пару озеро самого дорогого фалерно, называл на латыни abstinentia и еще «высшей формой покаяния философов».

«Ибо, - утверждал он, -abstinentia является наглядным провозвестником адских мук. И как пьяница в этом состоянии мучается по отсутствию вина в своем организме, а приняв его вновь, только поднимает издали скорую и еще более безжалостную волну новой муки, так и человек, привязанный к земному, ко всем земным попечениям и соблазнам, как к вину, по смерти будет испытывать самую жестокую абстиненцию, не имея возможности ничем унять ее хоть на миг. Духи тьмы будут подносить ему иллюзии, призрачное вино, он будет жадно глотать его не глоткой, что сгнила уж, а самой душою, трепещущей подобно пеплу на жарких углях. И его загробная абстиненция будет только расти, повышая степени мук. Иными словами, стоит в этой жизни однажды пережить по первому разу безнаказанную абстиненцию, дабы вовремя постичь: она – лишь крохотная искорка, жгущая плоть и душу, по сравнению с бескрайней геенной огненной - abstinentiaperpetua, червём неусыпающим и огнем неугасающим». Он продолжал пить, словно проверяя наглядно, сможет ли по-философски вынести муки вечные.

И не было никакой последней нужды, как у того издержавшегося блудного сына из притчи, переходить с поросёнка, фаршированного сливами, чесноком и фисташками, на рожки-бобы, коими того же поросёнка откармливали. Ведь я жил в великом Городе, был его плоть от плоти. Достаточно было перейти улицу и подставить свой девственный зад клиентам дома, что изо всех окон дымил грехом как раз напротив того изысканного блудного вертепа, где меня принимали и уже полюбили, как сынка, самые прекрасные, чистоплотные и дорогие блудницы Города.

Я не пошел в дом напротив.

Из глубины воззвал я к Тебе, Господи. Из глубины мук, со дна коих все радости и попечения земные выглядят в истинном свете: разделанными до зловонных потрохов. Сама жизнь земная – похмелье Адама после грехопадения. Пронзающая нас из рода в род абстиненция по раю. Но не забуду, Господи, что не в силах был воззвать к Тебе из глубины, если бы Ты Сам не призвал меня Святым Духом Своим, проникающим, не мерцая, и в адские глубины. То было дно, от коего еще можно было оттолкнуться, устремившись за вздохом вверх, к свету. Там, на дне души, я внезапно прозрел, как люблю отца и как жалею брата, окованного благополучием жизни и стиснутого по уши бородою, которая не дает ему улыбнуться и которой можно без труда чистить рыбу. В преисподней дна нет, уже не оттолкнёшься.

Меня отпаивали кислым молоком с огурцами и луком, приводили в чувства в нашем блудном вертепе все три грации: Аглая, Ефросина и Талия.

И уже на третий день я вправду начал изобильно ликовать, согласно их именам, грезя о том, как приду к отцу, не возвращаясь. Брошусь перед ним на колени, обниму его ноги, попрошу за всё прощение, но отнюдь не попрошусь в свинопасы, а сам подарю ему напоследок, перед уходом, купленного на последние отцовы деньги фаршированного поросёнка, коего так баснословно умеют делать только в одном месте великого Города – на кухне блудного вертепа, уже ставшего родным.

Так постиг, Господи, что истинное покаяние может изменить все знаки и смыслы прошлого.

Вот разбойник, взвешенный одесную Тебя, на другом, отнюдь не животворящем кресте, украл-таки рай у всех праведников.

Там, на дне, я лишь однажды и навсегда постиг, что правда Твоя, Господи, может быть страшна более праведнику, нежели грешнику, и лучше первому не знать ее на земле, дабы не потянуло его ненароком вешать жернов себе на шею. Ибо слаб всяк человек и метит лишь в награды.

Не поспел к подвигу, отец сам призвал меня. Он знал, где я. Силенциарий легко узнает обо всем, что делается в великом Городе, за стенами Дворца, тишина нашептывает ему новости. Гонец сказал, что отец сильно захворал. Я поспешил, забыв о подарке, да и дожидаться на кухне, пока он подойдет, было уже некогда.

Отец умел удивлять всерьёз. Он еще не был при смерти, но лицо его казалось потемневшим и свинцово-бледным, будто он, нагнувшись, смотрел в глубокий колодец. На столе был распластан тот самый поросёнок, который словно выскочил из моего сердца, далеко обогнал меня, домчался до дома и устроился так, как я и мечтать не успел.

- Такого хотел? – вопросил меня отец, принимая в нашем домашнем триклинии.

Остолбенел я, колени не гнулись, притча не выходила ровно. Только кивнул дурно и пошлёпал губами:

- Ты пророк, отец.

- Пророк из дворцового вертепа, - уточнил по-своему отец и беззвучно, как и положено силенциарию, рассмеялся.

А потом добавил, по обыкновению, загадочно:

- Ты не принес «омегу», я знаю истинно, пройдя свой путь. И я рад, что ты остановился на несколько букв раньше, отчего твоя «омега» в должное время возымеет иное значение с «альфой» заодно. Буквы вырастут, как и ты.

Он помолчал, давая моему недоумению расплыться в обещанный стыд.

- Прости меня, - сказал он, и у меня из глаз брызнули слезы. – Завтра я отдаю свою должность Зенону, всё уже благословлено. Ты вожделеешь к будущей семье?