De feminis - Владимир Георгиевич Сорокин

плотным и невероятно серьёзным, что оторопел. Это плотное и большое хотело Витьку. Хотело его всего, навсегда. Это желание исходило от лица этой немки, словно плотный невидимый свет. Витькино сердце застыло от ужаса.

Молниеносным движением он выхватил из валенка кортик СА, ловко украденный им у мудака Морушко из первой роты, и всадил его в голый живот Ирмы.

Не заметив удара, она продолжала бормотать своё, держа его за плечи. Вытащив нож, он отскочил назад. Она же по-прежнему стояла с протянутыми руками, бормоча и улыбаясь дрожащими губами. Из её глаз текли слёзы; тонкая струйка тёмной, смешавшейся со спермой крови тонко и скупо текла по внутренней стороне её бёдра.

Из незаметной раны в животе просочилась другая кровь – алая. И закапала на снег.

Ирма замолчала, опустила полные радостных слёз глаза. И посмотрела на свою рану.

– Вот так, бля… – пробормотал Витька.

Опустившись вниз, лицо её перестало давить на него невидимым светом. Замершее сердце Витьки ожило и тяжко забилось, как после кружки чифиря.

– Вот так, бля…

Справляясь с оторопью, он сунул нож в валенок, где для этого невероятно красивого оружия Витькой были заботливо вшиты кожаные ножны. Хотел сплюнуть, но в пересохшем рту слюны не нашлось. Он вдруг почувствовал, что как-то сильно, как-то очень устал, словно день проработал, как фраер, на лесоповале. Пугливо глянув на Ирму, он повернулся и быстро пошёл к лагерю.

А потом побежал, побежал.

Побежал.

– Nein! – вскрикнула Ирма, заметив, что её чудо удаляется. – Nein! Nein! Bitte…[10]

Но тут боль заставила её схватиться за живот и присесть.

– Nein, nein, nein… – зашептала она.

Боль стала сильной, нестерпимой. Ирма застонала, упала на мёрзлую землю, поджав ноги к животу.

Кровь текла из раны сквозь пальцы, согревая их.

Тёплая, тёплая, тёплая кровь.

Вместе с кровью жизнь стала покидать тело Ирмы.

Она поискала глазами фигуру убегающего чуда. И не нашла. Вокруг было лишь белое поле.

Веки её прикрылись.

И побелевшие губы произнесли последнее слово:

– Жук.

К вечеру повалил снег и стал заносить скорчившееся остывающее тело Ирмы.

Утром на этом месте возник сугроб, из которого выглядывал носок хорошо начищенного сапога. Но вскоре пропал и он.

Золотое ХХХ

I

– Я чрезвычайно редко использую What’s App. – Виктория повела острыми плечами, словно сбрасывая опостылевшую мантию. – Вы уже догадались, Борис, что я катастрофически старомодна. В этом веке я проживаю чужую жизнь, не свою. Мой век другой.

– Мой тоже. – Борис следовал за ней изгибистой тенью.

Он не заметил, как они оказались на Воробьёвых горах: воздвиглись свежие массивы майских лип, зашелестел легкомысленный бред тёплого ветра, асфальтовые реки понесли стайки яркой и громкой молодёжи на скейтбордах. С небесной лазури беззвучно сдирался шёлк высоких московских облаков.

– В таком случае что есть наша биография? – сумрачно произнесла Виктория, обращаясь к панораме залитой неярким солнцем Москвы. – Череда вынужденных событий, обидных паллиативов, зигзагов в тёмном лабиринте экзистенциальной беспомощности? Или просто шизофрения?

– А если – то и другое? – Борис снова догнал и снова попытался взять её за руку.

И она снова лёгким движением высвободила свою тонкую, хрупкую, такую мучительно желанную руку:

– Я до сих пор не могу осознать одного: если век-волкодав растворял биографии в коллективном кипящем тигле, чтобы выплавить нового послушного гомункулуса, смотрящего на звёзды и спрашивающего: “Что это?”, то век Silicon Valley штампует биороботов, которые…

– …смотрят на звёзды и называют формулу термоядерной реакции, порождающей звёздный свет. Виктория!

Она остановилась, как окликнутое животное, не оборачиваясь к нему.

– Почему вы отказываете мне в радости прикосновения?

– Борис, я же сказала, что безнадёжно старомодна.

– Старомодность не означает бесчувственность. Вы прикрываете этим свой страх потерять со мной какую-то важную степень свободы? Поверьте, я не отниму у вас ничего. Скорее – добавлю. Чистое прикосновение! Это же… так прекрасно! Я столько раз прикасался к вашим стихам! Почему же вы запрещаете потрогать вас? Просто потрогать! А? Неужели одно противоречит другому? Nonsense! Здесь прошёлся загадки таинственный ноготь. Поздно. Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму. А пока не разбудят…

– Любимую трогать так, как мне, не дано никому… – продолжила она со вздохом обречённости. – Ах, Борис, это великолепно, что вы романтик. Но вы и агностик. Я догадываюсь, что для вас любовь – всего лишь сумма прикосновений. Пусть и романтических.

– Неправда!

– Вы придумали меня.

– Вы уже есть.

– Вы лепите миф.

– Я очарован вами, Виктория.

– Поэтом, поэтом…

– Женщиной! Жен-щи-ной! Я иду рядом не с поэтом, а с женщиной. С вами! Я… так очарован. К счастью, это невыразимо…

– Вы очарованы собой, придумавшим очаровательную Викторию.

– Ваши речи – безумие! По-вашему, я банальный соблазнитель? Вика, побойтесь Бога!

– О, я боюсь Его, боюсь… – вздохнула она, двинувшись дальше, как сомнамбула.

Борис пошёл рядом, любуясь её острым профилем редкой птицы, навсегда изгнанной из крикливой стаи. Этот профиль разрезал панораму Москвы, смарагдовые глаза пронизывали весенний ландшафт, волосы цвета индиго обрушивались на её очаровательные угловатые плечи отравленным водопадом. Она двигалась завораживающе плавно и легко, но в этом не было никакого расчёта, никакой позы, у неё всё выходило само собой. Это гипнотизировало.

– Давайте лучше читать стихи, – предложила она, неотрывно глядя вперёд.

– Ваши? Мои?

– Нет, не мои и не ваши. Вернее, вот что…

Она нервно усмехнулась.

– Что? – спросил Борис.

– Договор.

– Какой же?

– Старомодный.

– Кровью? Согласен!

– Нет, пока не кровью. И даже не спермой.

– Чем же?

– Словами: вы читаете стихотворение. Если оно удивит, я позволю вам взять меня за руку.

– Любое?

– Нет. Серебро. Только русское Серебро. Не золото, не бронзу и не тефлон.

– Прекрасно! В трюмо испаряется чашка какао…

– …качается тюль, и – прямой дорожкою в сад, в бурелом и хаос к качелям бежит трюмо, – тут же продолжила она.

– Меня преследуют две-три случайных фразы…

– …весь день твержу: печаль моя жирна.

Борис сорвал молодой клейкий липовый лист, свернул, понюхал:

– Было душно от жгучего света…

– …а взгляды его как лучи.

Борис скомкал и отбросил лист:

– От твоей любви загадочной, как от боли, в крик кричу.

– Стала жёлтой и припадочной, еле ноги волочу.

Виктория подхватывала каждую строфу, как волан. Они миновали церковь и двинулись по асфальтовой протоке, сдавленной аллеей неухоженных постсоветских лип. Борис хранил молчание шестьдесят шесть шагов, словно готовясь к старту на этой пустой дорожке.

– Ты войдёшь и молча сядешь близ меня, в вечерний час…

– …и рассеянно пригладишь на груди атлас…

Он снова замолчал. И рассмеялся:

– Виктория, я обожаю вас всё сильнее!

– Не заговаривайте мне зубы, дамский угодник.

– Вы… удивительная. Вы потрясающая. Вы неповторимая.

Она молчала, плавно и легко двигаясь по пустой аллее. Её чёрные туфельки без каблуков бесшумно ступали по асфальту. Она словно шла себе навстречу.

Борис решительно вздохнул:

– Ищи меня в сквозном весеннем свете. Я весь – как взмах неощутимых крыл.

– Я звук, я вздох, я зайчик на паркете.

Зло хлопнув в ладоши, Борис тут же продолжил:

– О путях твоих пытать не буду, милая, ведь всё сбылось.

– Я был бос, а ты меня обула ливнями волос и слёз.

Он выбросил вперёд руку, словно пытаясь раздвинуть аллею:

– Рас-стояние: вёрсты, мили! Нас рас-ставили, рас-садили!

– Чтобы тихо себя